Жизнь просвистать скворцом…
Благословляю интернет, ставший (кроме всего прочего) виртуальным ангелом-хранителем памяти об ушедших. Всемирная сеть, компьютерная паутина предоставляет счастливую возможность увидеть лица (которые мы уже не увидим на Земле), услышать голоса (которые уже не прозвучат даже по телефону), прочесть произведения, не опубликованные при жизни… Таким интернет-мемориалом стал веб-сайт памяти Станислава Непомнящего – поэта, писателя, композитора, журналиста, барда, известного многим в СССР по его музыке и песням к десяткам спектаклей в Москве, многих городах Сибири, Калининграде, Грозном, Арзамасе, а в русскоязычной Америке – по его авторским концертам, собиравшим полные залы, его публикациям в прессе, его передачам русского телевидения в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе… Он брал интервью у близких ему по духу людей: у Марка Розовского, Булата Окуджавы, Юрия Башмета, Альфреда Шнитке, Мстислава Ростроповича, Эрнста Неизвестного, Людмилы Гурченко… Иных уж нет, а те далече. И вот не стало самого Станислава Непомнящего. Однажды поэт Александр Межиров (тогда живой) написал Станиславу (тогда живому, исполненному надежд и сил) посвящение, сохраненное на этом веб-сайте: «Станислав, как я вам завидую! Вы счастливо избегли разрушительного поветрия этих смутных лет, сознавая, что канонический стих, канон, святая святых поэзии, ничем не может быть заменен, что только он дает право на творческую свободу, на одухотворяющую небрежность, которая на самом деле и есть благодать поэзии. Желаю вам высоких благ вдохновения!..»
Мы все по-разному вспоминаем ушедших; у каждого из нас были свои с ними встречи. Свои вместе пережитые времена. Я дружила со Стасиком в детстве и встретила его снова случайно, через целую долгую жизнь, незадолго до его ухода из этой жизни. И хочу рассказать о нашем общем времени из детства, потому что детство Стасика кажется мне необыкновенно важным, во многом определившим его взрослую, такую несправедливо короткую жизнь.
Мы встретились со Стасиком в Крыму, в пионерском лагере «Артек», в дружине «Озерная» (надо же, как глубоко и надежно, оказывается, эти названия хранились в памяти), только я была в пятом, довольно мелком отряде, а Стасик в первом, самом старшем, и я ужасно задавалась перед девчонками таким солидным знакомством. «Свела» нас стенгазета, которую я старательно сочиняла и разрисовывала к ожидаемому приезду в Артек первого советского космонавта Юрия Гагарина (он где-то неподалеку отдыхал с семьей). Стасик принес статью («О чем это?» – «О музыке, конечно, о чем еще?»), да так и остался командовать «рисуй туда», «рисуй сюда» и просто болтать в тенечке. Ах, жалко, затерялись со всеми этими переездами и эмиграциями артековские фотографии, а был ведь снимок первого отряда, где Стасик стоял в строю последним – самый маленький, худенький и самый серьезный. К нам подошел Кабалевский – не композитор, а его двоюродный брат, замечательный педагог, руководитель знаменитого детского хора имени Свешникова, где пел Стасик; – прочел уже «напечатанную» мною статью Стасика и одобрил его: «Пишешь почти как поешь». Я хихикнула: «А ты, оказывается, еще и поешь?» Кабалевский строго посмотрел на меня: «Ты, девочка, знай край, да не падай. Он – поет. А все остальное – может делать, может не делать. Вечером сама услышишь». Я внимательно посмотрела на Стасика – и не увидела ничего такого особенного. Мы торопливо прикрепили газету к стене и помчались умываться и наряжаться в наши «озерные» голубые парадные шорты и рубашки к приезду космонавта.
Почему-то все мы ожидали, что Гагарин в скафандре приедет, ну хотя бы в шлеме, а он одет был обыкновенно – в светлых брюках и пестрой рубашечке навыпуск. Его жена и две дочки (помладше нас, но очень воспитанные, не в пример нам, сдержанные такие, с прямой спинкой, негромкие) сидели в сторонке, тоже в простых цветастых летних платьях. Но говорил Гагарин с нами всерьез, сосредоточенно задумываясь над каждым нашим вопросом. Стасик поднял руку и звонко спросил: «Вам страшно было в полете?» Вожатые зашикали, руками замахали, а Гагарин прямо так и ответил: «Очень страшно. Я ведь летчик-испытатель, для нас самое главное – опыта набраться, понять, как себя вести в разных ситуациях, чтобы хоть на что-то опереться, кроме теории. Автоматика нужна, рефлексы выработать. А до меня в ракете никто не летал, и я сам первый раз в космосе. Никаких рефлексов для безвоздушного пространства, никакой памяти о прежнем опыте, ну ничего. Теперь-то у других, у следующих космонавтов работа легче пойдет!» И подарил Стасику свою большую фотографию с автографом, всем на зависть.
А вечером был Большой Костер, для всего «Артека». Скамьи величественным амфитеатром уходили от площадки костра вверх в гору с трех сторон, а с четвертой стороны рокотало невидимое море. Тысячи артековцев заняли места на скамьях, наша «Озерная» дружина в голубых шортиках и рубашечках покрыла склон горы словно цветы гречихи. Тьма, как всегда в Крыму, упала внезапно и накрыла гору и море, и скоро только костер и сцена были видны, и только искры слышны. Кабалевский поднял дирижерскую палочку, и запел хор мальчиков, и тысячи артековцев подхватили:
Солнечный круг, небо вокруг…
А к припеву все смолкли, повинуясь воле дирижера, и Стасик один, в холодном белом круге прожектора и в багряном свете огромного костра, вывел чистейшим дискантом:
Пусть всегда будет небо,
Пусть всегда будет солнце…
Какой у него был тогда голос! Высокий, хрустальной чистоты, но не ледяного серебряного звона, а теплый, мягкого тембра… а силы какой!.. В хор Свешникова набирали лучших юных певцов со всей страны, а Стасик был там солистом, лучшим из лучших, ярчайшим бриллиантом, первым исполнителем многих песен, в том числе и этой. Да и в Артеке он был первым, а ведь было, было с кем сравнить! Он часто пел в дуэте с симпатичным крепеньким мальчиком постарше, с гордостью носившим прозвище «Курский соловей», чей глубокий альт уже начинал обнаруживать силу будущего драматического баритона, – с Володей Винокуром. Стасик даже и один «перепевал» весь детский (девчоночий) вокально-инструментальный ансамбль «Мзиури», где среди нескольких замечательно музыкальных девочек отличалась одна, певшая нежно, но грозно при этом барабанившая по всем ударным инструментам, сохраняя на смуглом личике скорбное выражение печального Пьеро, – маленькая Тамрико Гвердцители…
Нам, «не-певчим» смертным, невозможно вообразить ужас немоты, настигающей юного певца, если после мутации у него не сохранился певческий голос, – а у 99 из 100 мальчиков не сохраняется. Жить, как говорится, будешь, а вот петь… иногда, только чуть-чуть, совсем не так, как легко и естественно насвистывает скворец… Летать во сне еще будешь – иногда, только чуть-чуть, ведь прежние детские крылья больше не держат в прозрачном воздухе, лишь отчаянно бьют по нему, а взрослые уже не раскинуть никогда, никогда… И ведь исчезает не просто какой-то там голос для говорения, не бесформенный природный алмаз-заготовка, а ограненный и отшлифованный бриллиант, с помощью которого можно выразить любое чувство, взять любую ноту. С каких высот приходится – нет, уже не лететь, а падать…
В послеартековскую зиму Стасик написал свою первую симфонию. Потом – музыку к спектаклям, потом песни. Он еще и великолепно играл на рояле, на гитаре… Ну, об этом уже все и без меня знают, и на тех берегах, и на этих. И о его диссидентских годах, и о том, как в КГБ ему переломали пальцы, закрыв навсегда перед ним карьеру музыканта, и о многом другом из его взрослой нелегкой жизни.
…Сначал кто-то произнес его имя. Потом он и сам подошел, заговорил негромким мягким теплым баритоном (знакомым и совсем не изменившимся в его голосе было только чуть картавое «р», смешанное с «л»). Красивый такой стал мужик, яркий, даже высокий. И вдруг я увидела, как проступают, проявляются во вполне мужском лице черты прежнего худенького подростка! Потом уже, после непременных в иммигрантской Америке объятий и слез, Стасик спросил: «Неужели ты меня так запросто узнала чуть не тридцать лет спустя?» А я ответила цитатой из пьесы обожаемого нами в детстве Евгения Шварца «Обыкновенное чудо»: «Я узнавал вас на любом маскараде, так что мне маска, которую надело на вас время?» А Стасик тут же (этак кстати о Шварце) рассказал, как его – в ту пору музыкального руководителя театра, – однажды упросили сыграть роль интеллигентного Палача в пьесе Шварца «Тень». Апофеозом роли был выход Палача после закулисной казни Ученого: Палач видит, что у Тени тоже отвалилась голова, и возмущенно кричит: «Интриганы! На минуту нельзя выйти – тут же работу перехватят!» Представляю, как классно тут звучало его картавое «р»…
Мы выбежали в фойе, торопливо, взахлеб рассказывая (как успеть за целую жизнь доложиться?), перебивая друг друга вопросами:
– Ты тут с кем?
– С мужем и сыном.
– Что, только один муж?
– Считай, что два: первый и последний. А у тебя сколько жен?
– Почти как у Синей Бороды! И все очень хорошие!
– Еще не вечер, догонишь и Синюю Бороду. А что ты вообще в жизни здесь делаешь?
– Эх, ты поздно приехала, я тут в Нью-Йорке на таком взлете был, просто Очень Известная Персона! А теперь вот в Калифорнии…
– Я тебя и не на таких вершинах видела, поду-умаешь, Нью-Йорк… А что в Калифорнии?
– А что может быть в Калифорнии, когда работы ни хрена нет, зачем тогда все?
– Ну, музыку писать…
– Музыку надо, чтобы слушали.
– И книги надо, чтобы читали, а ведь кто-то пишет «в стол» зачем-то?
– Вот именно, зачем?..
Мы так много смеялись в этот вечер, что ясно было – потом придется плакать. Да разве могла я представить, что так горько. И так скоро. Стасик и до пятидесяти не дожил, ушел от нас всех вдруг и навсегда, в Калифорнии, вдали от Москвы, от Нью-Йорка, от меня, от нашего детства. А вот бесконечно им любимый Осип Мандельштам, наверное, давным-давно предвидел, что было, что будет и чем сердце успокоится (или так и не успокоится, так и будеть рваться в воспоминаниях, запоздало пытаясь защитить уже не очень молодого и не очень певчего друга моего детства, укрыть от людей и судьбы):
Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой.
О, как крошится твой табак,
Щелкунчик, дружок, дурак.
А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом,
Да видно, нельзя никак…