Дорогие друзья,

Это Александр, сын Риммы. К сожалению, Римма скоропостижно скончалась 24 сентября 2020 года. Пока я еще не решил что делать с этим сайтом – наверное сделаю из него виртуальный памятник маме, включая ее статьи, фотографии, заметки от ее друзей, и т.д. Если у вас есть какие-то идеи или пожелания, то пожалуйста напишите (кликните сюда).

Последний проект над которым мама работала, но не успела завершить – страница со всеми ее книгами. Я это закончил – страницу можно найти вот здесь.

Римма Харламова, RIP 1949–2020.

Ручка сковороды

Когда г-н Дюма расстается с пером ради ручки сковороды, во всей Франции не найдешь повара лучше.
Октав Лакруа

Александр Дюма написал более четырех сотен романов – приключения, сражения, шпаги, погони, страсти… Однако последним его произведением стал… “Большой кулинарный словарь”. В этой удивительной книге содержится почти 800 новелл на кулинарные темы; рецепты блюд из разных стран; кулинарные анекдоты («Однажды император Клавдий сел в носилки и приказал бегом отнести его в Сенат, поскольку собирался сделать важное сообщение. «Сенаторы, – воскликнул он, входя, – скажите, разве можно жить, если нет малосольной свининки?»); письма знаменитого повара Мари-Антуана Карема (которого называли поваром среди королей и королем среди поваров; это Карем сказал: «Экономия – враг хорошей кухни»); эссе по истории продуктов, вин, овощей («Римляне с наслаждением ели певчих и черных дроздов, но только во время сбора ягод можжевельника»); гастрономический календарь («Февраль: приближаются постные дни, а слава домашней птицы достигает своего апогея. Каждый старается «приобщиться» к пернатым; и это соперничество так взвинчивает цены на домашнюю птицу, что даже она сама удивляется») и изящные рекомендации: «Мясо лягушки показано дамам всех возрастов, ибо вызывает румянец».
«Словарь» стал апологией любви к хорошей еде, издавна свойственной сынам Франции. Рецепты Дюма собирал по всему миру, изобретал их и сам, но особое внимание уделил достижениям отечественных кулинаров, как великих, так и простых. Например, луковый суп, доступный любому бедняку, стал символом Парижа. Превосходство французской кухни писатель объяснял разнообразием супов и соусов, отметив, что у англичан, например, совершенно нет хороших соусов и даже их национальный бифштекс лучше подавать с французским соусом “метрдотель”.
Писатель, однако, сам ел мало, соблюдал диету, не употреблял алкоголь, кофе, табак, наркотики, вел здоровый образ жизни и занимался спортом. Готовил редко и только для гостей – но зато красиво и щедро; устраивал банкеты на несколько сот человек. После обильного угощения у него в доме обязательно подавали великолепно сваренный кофе и коньяк.
В своих произведениях Дюма часто излагал рецепты или наделял героев кулинарным искусством. В романе “Три мушкетера” повар Портоса приготовил редкое блюдо “тюрбо” – фаршированный жареный барашек; в “Графе Монте-Кристо” есть описания блюд разных стран, опробованных во время странствий графа: в Неаполе – искусно приготовленные макароны, в Константинополе – превосходнейший плов, в Индии – острейший карри, в Китае – изысканный суп из ласточкиных гнезд. А вот описание соуса из Гаскони (родины Д’Артаньяна): вылить в сотейник мадеру, выложить туда нашинкованный лук и тушить на слабом огне, пока мадера не выкипит. Ввести ложку сливочного масла, посолить, ввести яичные желтки и как следует промешать. Снять с огня и добавить ложку мясного бульона, затем трижды по две ложки сливочного масла, всякий раз перемешивая. Приправить соус мелко нарубленным эстрагоном…
Во время поездки в Россию разнообразная местная кухня привела Дюма в восторг.
Авдотья Панаева, жена писателя Ивана Панаева, потчевала его щами, пирогами с кашей и рыбой, поросенком жареным с хреном, уткой с яблоками, малосольными огурцами, жареными грибами в сметане, пирогами с вареньем и ботвиньей из свежепросоленной рыбы. От курника (дрожжевого пирога с яйцами и цыплятами, могущего заменить собой целый обед) Дюма пришел в особое восхищение. “Я думаю, что желудок Дюма мог бы переварить мухоморы”, – записала Панаева в дневнике…
В Киргизии Дюма пировал посреди степи с казачьим атаманом Беклемишевым. На берегах Каспия охотился на бесчисленных диких гусей, уток и пеликанов. Писал сыну в Париж: “Мы переплыли Волгу и приняли участие в соколиной охоте на лебедей. Потом сели за стол. Начали с куриного бульона. Остальные блюда, за исключением лошадиной головы, начиненной черепахами, были заимствованы из европейской кухни. На другое утро нам принесли прямо в постель большую чашку верблюжьего молока. Я проглотил его, вручив себя Будде”. Записал у астраханских армян рецепты пяти видов варенья (из роз, тыквы, редьки, орехов и спаржи). В гостях у калмыцкого князя Тюмена с удовольствием вкушал сырую конину с зеленым луком. В Грузии – в Поти – варил бульон из ворона и весьма одобрил вкус и питательность дикой птицы: «Один ворон стоит двух фунтов говядины; надо только, чтоб он был не ощипан, как голубь, а ободран, как кролик». Однако, разумеется, не вареный ворон покорил его: «За время своих путешествий я ничего вкуснее шашлыка на Кавказе не едал».
Мир приключений, сражений, страстей всевозможных – это все прекрасно, мы уже не один век читаем о нем у Дюма. Но для Дюма не менее важен был светлый и добрый дом, и потому он сказал: «Хорошая кухня – это целый мир, который вместо солнца уютно освещается камином».

Сыщик на кухне

Заниматься готовкой – одно из главных удовольствий в жизни. Пора нам, американцам, это понять.
Джулия Чайлд

Рекс Стаут родился в квакерской семье шестым из девяти детей. Рос вундеркиндом: в четыре года прочитал Библию, в тринадцать лет стал чемпионом штата по правописанию и арифметике, а чуть позднее разработал уникальную программу накопления банковских сбережений, внедренную в 400 американских городах и принесшую ему сумасшедшие по тем временам (да и сегодня недурные) деньги: 400 тысяч долларов. Поступил в университет, но вскоре бросил учебу и завербовался во флот: служил юнгой на яхте «Майфлауэр» президента Теодора Рузвельта. Далее работал конюхом, гидом по местам жительства и традициям индейцев пуэбло в Санта-Фе, продавцом в книжном магазине, менеджером в отеле и торговцем сигарами в Кливленде. Начав писать детективы, быстро обрел успех. Особой популярностью пользуются до сих пор его романы о великом сыщике Ниро Вульфе, отличавшемся невероятной толщиной, редким гурманством и, увы, редкой прожорливостью. Впрочем, сам Стаут о своей литературной работе сказал: «Романы приняли хорошо, но я сразу понял: я хороший выдумщик, но великим писателем никогда не стану». Между тем цикл романов Стаута о Ниро Вульфе считается одной из вершин мирового детектива.
Романы Рекса Стаута прививают его читателям стремление к изысканному вкусу в еде, что вообще-то не очень свойственно Америке. В сущности, американская кухня – это синтез кулинарных традиций различных иммигрантских культур: скучной английской кухни XVII-XVIII веков, оригинальных блюд американских индейцев из местных продуктов (кукуруза, бататы, кленовый сироп) и, в течение последних столетий, блюд, привезенных иммигрантами из Европы. А ныне стало ясно, что никакая другая страна не повлияла в такой степени на характер питания во всем мире, как США. Если Франция показала другим народам, как из определенных компонентов можно приготовить произведение искусства, то американская кухня привнесла концепцию, согласно которой из любого сырого продукта по рациональной методике можно произвести или приготовить дешевое блюдо, которое по своим вкусовым качествам удовлетворит максимальное число граждан.
Стаут, кроме романов, написал «Поваренную книгу Ниро Вульфа», в которой привел не только множество европейских (чаще французских) рецептов верного и преданного повара – швейцарца Фрица Бреннера и самого Ниро Вульфа, но и несколько сугубо американских блюд – простых, но сытных и оригинальных, что доказывает, что и в Америке иногда умеют вкусно и своеобычно поесть.
Например, в «Поваренной книге Вульфа» есть рецепт «Завтрак с старом Манхэттене»: джорджианская ветчина на гриле. Штат Джорджия знаменит своей ветчиной. Секрет ее – в особом способе откорма свиней смесью арахиса и желудей, причем арахис может составлять до 70% всей «диеты». В результате мясо получается необычайно сладким, нежным и сочным. Если у вас есть в наличии джорджианская ветчина и гриль, то готовка по-американски проста: вымочить ветчину в молоке в течение часа, положить на хорошо разогретый гриль и обжарить в течение 2–3 минут с каждой стороны.
А вот еще сугубо американские блюда: индейка во всех видах, сладкий картофель, яблочный пирог, пирог из зеленых помидоров, тыквенный пирог… А уж количество блюд из кукурузы просто невероятно! Кстати, по мнению Вульфа, кукуруза, варенная в воде – это просто еда, а запеченная кукуруза – амброзия. Впрочем, верный Фриц далеко не всегда соглашался с мнением великого сыщика…

Русская кухня в Америке

Вкусная и интересная книга Петра Вайля и Александра Гениса источает аромат любви и уважения как к русской кухне, так и к читателям. Вайль и Генис не только любят готовить, но и поесть не дураки. Именно такое сочетание и рождает их кулинарные шедевры.
От издательства

Несмотря на долгие годы жизни в Нью-Йорке, Праге, а до того еще и в Риге, Петр Вайль считал себя русским, утверждая приоритет языка над географией. То же можно сказать и о русскоязычном еврее из Риги Александре Генисе, проживающем в США. Эти два журналиста и писателя на американской земле создали уникальную книгу «Русская кухня в изгнании», в которой даже оглавление читается как собрание каламбуров: «Соль солянки», «Рыбий глас», «Хочу харчо», «Салат и сало», «Аристократы в банке», «Родина в рассоле», «Пир Пиренеев», «Ни рыба ни мясо», «Трезвое пьянство», «Запад есть запах, Восток есть восторг»…
Каждая глава книги – это всего один рецепт. Но, как говорила львица, рождающая только одного детеныша, в споре с многодетной лисой: «Зато я рождаю льва». Здесь можно смаковать каждое слово, каждую фразу и, конечно, каждое описываемое блюдо. При этом книга включает и вкусы собственно Америки («Простаки полагают, что душа американского народа принадлежит бейсболу. Хотя национальным спортом в США является барбекью. В погожий воскресный день дым от бесчисленных грилей застилает небо, как в старые индейские времена»).
Философия «Русской кухни» близка иммигранту из любой страны мира (хоть и говорят, что только русским свойственна болезнь по имени ностальгия): «Нельзя унести родину на подошвах сапог, но можно взять с собой крабов дальневосточных, килек пряных таллинских, тортиков вафельных «пралине», конфет типа «Мишка на Севере», воды лечебной минеральной «Ессентуки». С таким прейскурантом (да, горчицу русскую крепкую) жить на чужбине (еще масла подсолнечного горячего жима) становится и лучше (помидорчиков слабокислых), и веселее (коньяк «Арарат», 6 звездочек)»…
В Америку стекались переселенцы со всего мира с багажом собственных рецептов и оригинальных блюд, которые и до сих пор бытуют, правда, часто скрещенные с кушаньями и исходными продуктами новой родины. Каждая этническая группа позаботилась о том, чтобы и в Новом Свете иметь в своем распоряжении знакомые исходные продукты. А поскольку по пятидесяти штатам пролегают все климатические пояса, то мы найдем здесь практически все съедобные растения и всех съедобных животных. Америка – крупнейший в мире производитель и экспортер продовольствия.
Учитывая исторические и современные реалии, Вайль и Генис соединяют русские рецепты и американские способы их реализации:
«Если вы любите поесть, если вы испытываете естественную ностальгию по кулинарным реликвиям оставленной родины, если вам дороги ее традиции, – купите горшок. Проще всего его найти в магазинах, которые торгуют товарами для жителей Африки и Карибских островов» («Горшок – хранитель традиций»).
Впрочем, авторы приводят рецепты не только русские, но и разных народов СССР, в том числе народов Исхода, на что изящно намекают: «Хороший бульон должен быть чист и ясен, как вода Красного моря в районе Эйлата» («Еврейский пенициллин»).
Кулинария вдохновляет писателей даже на стихи:
Наш желудок изведал изыск артишока,
не забыв каравая пахучий излом.
Мы сумели избегнуть культурного шока,
усадив две культуры за общим столом.
Мы дождемся отрадного сердцу парада,
где построит в ряды всемогущий гурман
стейк из Харькова, белый налив авокадо,
массачусетский борщ, астраханский банан…
Читайте – и приятного аппетита!

Русский желудок

“О, страна чудес! – думал Пуркуа, выходя из ресторана. – Не только климат, но даже желудки делают у них чудеса!”
Антон Чехов «Глупый француз»

Так начинается одна из самых знаменитых сказок на свете – литературная стихотворная сказка «Конек-Горбунок», созданная девятнадцатилетним студентом Санкт-Петербургского университета Петром Ершовым и ставшая воистину народной.

Народный поэт
Все сочинения Ершова при всем жанровом разнообразии тесно связаны с русским фольклором: и “старинная быль” “Сибирский казак”; и “драматический анекдот” “Суворов и станционный смотритель”; и романтические рассказы “Осенние вечера”; и драматический “Монолог Святополка Окаянного”; и, разумеется, либретто одной из первых национальных русских опер “Страшный меч”. Некоторые стихотворения Ершова стали популярными сибирскими песнями (“За морем синица не пышно жила”, песня старика Луки, песня казачки, “Как на дубе на зеленом”). И в «Коньке-Горбунке» к месту звучат русские песни: Иван поет величальную «Распрекрасные вы очи» и свадебную «Ходил молодец на Пресню», а на освобожденных из чрева кита кораблях «гребцов веселый ряд» грянул радостную масленичную «Как по моречку, по морю, По широкому раздолью, Что по самый край земли, Выбегают корабли…» (цитата обрывается, а ведь дальше как хорошо: «Флаги вьются, мачты гнутся, В пенных брызгах паруса, За волнами перед нами Наши села и леса»).
В сказке «Конёк-Горбунок» часто почти дословно цитируются русские народные присказки, потешки, переплясы, мастерски встроенные в поэтический текст:
Сидит ворон на дубу, Он играет во трубу;
Как во трубушку играет, Православных потешает…
Как у наших у ворот Муха песенку поёт…
Сердцу любо! Я там был, Мёд, вино и пиво пил;
По усам хоть и бежало, В рот ни капли не попало.
Собственно, и успех «Конька-Горбунка» Ершов не считал личной заслугой: “Вся моя заслуга тут, что мне удалось попасть в народную жилку…”

Завистники
Не обошлась посмертная слава Ершова без наветов; есть «специалисты» даже, что утверждают, будто сказку Ершова написал… Пушкин. Лично сам Пушкин. Как-то даже не совсем пристойно вступать в дискуссию на столь скудоумном уровне, однако некоторые доводы сторонников (первооткрывателей?) столь странной мистификации приведу. Дескать, не мог же девятнадцатилетний юноша создать столь гениальное произведение; этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! К тому же во всю последующую творческую жизнь он и близко не поднялся до прежних высот. На это скажу только: мог, ребята, мог Ершов за всю жизнь создать одно лишь воистину великое литературное творение; как могли Эразм Роттердамский («Похвала глупости»), Мэри Шелли («Франкенштейн, или Современный Прометей»), Александр Грибоедов («Горе от ума»), Руже де Лиль («Марсельеза»), Маргарет Митчелл («Унесённые ветром»), Харпер Ли («Убить пересмешника»), Кен Кизи «Пролетая над гнездом кукушки»… Случилось у них (и у других, не столь известных) точь-в-точь по Владимиру Высоцкому: «Меня сегодня муза посетила, Посетила, так, немного посидела и ушла…» Хотя, безусловно, исторические прецеденты не доказывают, что так было, а лишь что так могло быть. Но ведь могло! Завидуйте: их хоть раз в жизни да посетила муза. Да и насчёт неприлично юного авторского возраста Петра Ершова – тоже завидуйте. Ибо музы к не-юным редко ходят.
Вместо доводов завистливые «специалисты» нагромождают улики типа «кто шляпку спёр, тот и тётку укокошил». «Специалисты» объясняют: Пушкин испугался (!) политической подоплёки им же написанного: якобы Бенкендорф – это коварный Спальник; царь Николай I – сказочный Царь, влюблённый в молоденькую Царь-Девицу; а уж кто Чудо-Юдо-Рыба-Кит – это и подумать страшно. Со страху Пушкин, мол, и замыслил хитроумную мистификацию: через профессора Плетнёва нашёл бедного студента Ершова и предложил ему за плату стать автором «Конька». А студентик мало того, что деньги взял и чужую рукопись присвоил, но ещё и сильно попортил текст, введя в последующие издания множество просторечий, Пушкину не свойственных (придавших, однако, литературной стихотворной сказке истинно русский народный колорит).
Господи, это Пушкин-то испугался… Пушкин, «помесь обезьяны с тигром»… Пушкин, истину царям с усмешкой говоривший… Пушкин, который в том же году издал намного более крамольную «Сказку о золотом петушке…»
А другие «специалисты» утверждают, что «Конька-Горбунка» написал… небесталанный музыкант-арфист Николай Девитте, известный ещё и своими литературными мистификациями. Ну совсем бред. Ну хоть кто, лишь бы не юный Ершов. Что делать, завистники горазды на аргументы… Прав наш современник Андрей Расторгуев, в «Балладе о безымянном поколении» заметивший: «Мы отравлены странною русскою литературой, где летят в небесах на горбатых конях дураки…».

Мировая слава и русская цензура
Лучшее произведение Ершова «Конек-горбунок» известно «на весь крещеный мир»; сказку эту перевели почти на все существующие языки; ее пересказывают устно разные народы разных стран на разных континентах; славный волшебный помощник Конек-Горбунок весело скакал даже в табунах кочующих английских цыган. Не сбылось грозное предсказание «неистового Виссариона» Белинского: «В вашей сказке будут русские слова, но не будет русского духа, и потому, несмотря на мастерскую отделку и звучность стиха, она нагонит одну скуку и зевоту». Только при жизни автора сказка выдержала семь изданий. Общее же количество изданий «Конька-горбунка» не поддается исчислению; живет и славится.
Однако чудесную сказку неоднократно пытались запретить. Первые издания выходили с громадными купюрами: по закону Государства Российского в книгах «для чтения простого народа» не должно быть «не только никакого неблагоприятного, но даже и неосторожного прикосновения к православной церкви и установлениям ее, к правительству и ко всем поставленным от него властям и законам» (красиво сказано, однако). В 1847 г. был запрещен даже цензурированный вариант; сказка вновь вышла лишь в 1856 г. после смерти Николая I с личного разрешения министра просвещения. Советских же цензоров смутил именно «православный и самодержавный пафос» детской сказки, «порнографичное» выражение «старый хрен», а также «экстремизм» ругательства «татарин» (вполне естественного после четырех веков монголо-татарского ига): «Что я – царь али боярин? Отвечай сейчас, татарин!»

Иов без награды
В защиту автора сказки выступали многие, знавшие, что Ершов был глубоко религиозным человеком, не потерявшим веру (хотя и не получившим, в отличие от страдальца Иова, награды за духовную стойкость) при всех тяжких испытаниях: ранняя смерть отца, брата, матери; дочери-первенца Серафимы; второй дочери, также Серафимы; жены Серафимы Александровны; второй жены Олимпиады Васильевны; новорожденной дочери, третьей Серафимы; сына Николая и дочери Ольги. Нелегко пережил Ершов и расставание с Петербургом, с милыми его сердцу друзьями – поэтами Гребенкой и Бенедиктовым, историком Грановским, востоковедами Савельевым и Григорьевым, с семьей Майковых, с композитором фон Гунке, да что там – с самим Пушкиным, «солнцем русской поэзии». Не случайно по возвращении в Тобольск поэт сблизился с людьми трагической судьбы: с декабристами Пущиным, Анненковым, Кюхельбекером; с участниками польского восстания 1831 года. Он пишет: «Паду ли я, или буду невредим – за все благословлю благое Провиденье». И еще: «Только религия согревает остылую душу, только она одна освещает мрак могильный, и за гробовой доской представляет ее еще лучше, чем она была на земле. А что было бы без этого небесного утешения!» И во многих литературных трудах стремится Ершов напрямую выразить свою веру: в рассуждении “О трех великих идеях истины, блага и красоты, о влиянии их в христианской религии”, в переводе с немецкого “Жизни Господа нашего Иисуса Христа” Клеменса Брентано… Само имя, данное в честь Святого Петра, во многом определило склонности и характер Ершова (кстати, храм Петра Столпника был построен на родине Ершова при самом активном участии поэта).

Нечаянная ересь
Однако я утверждаю, что церковь оказалась права, почувствовав (благодаря обостренному чутью к ереси, всегда свойственному умным церковникам) в невинной с виду сказке Ершова карнавальное снижение любого величия – грандиозное неодолимое пародийное начало, свойственное русскому лубку и ядовитым народным сказкам и получившее совершенное литературное воплощение. Юный Ершов не осознавал нечаянную пародийность своего творения (и даже постарев – не осознал), что лишь усиливало гомерическую мощь его сказки, свойственную народной смеховой культуре.
Дерзну в забавном русском слоге
Поразмышлять о русском Боге:
Что изувер, что маловер
Его кроят на свой манер
Дмитрий Быков, реконструкция X главы «Евгения Онегина»

Устройство крещеного мира
Ершов был, естественно, православным христианином. По канонам «крещеного мира» на том свете существуют Ад (под землей), Чистилище и Рай (царство небесное), а на этом свете уж кому как повезет. Ершов абсолютно точно следует канонам, только по-своему, по-сказочному. Есть Земля, где живут герои сказки – «против неба». Живут на Земле словно в Чистилище: грешат, страдают, каятся, подвергаются наказаниям и выполняют приказания злобного мелкого тирана – Царя земного. Пародия на Чистилище. Жизнь эта – временная. Кто заслужит – потом попадет в Рай, а кто и в Ад.

Путь Ивана: от чёрта к Богу
Иван то и дело поминает чёрта, «чёрное слово» не сходит с его уст. Братья, прошляпившие вора, что «шевелит» их пшеницу, винят дождь и холод, а Иван врёт совсем не по-дурацки:
Вдруг приходит дьявол сам, С бородою и с усам;
Рожа словно как у кошки, А глаза-то – что те плошки!
Вот и стал тот чёрт скакать И зерно хвостом сбивать.
Я шутить ведь не умею – И вскочи ему на шею…
Бился, бился мой хитрец И взмолился наконец:
«Не губи меня со света! Целый год тебе за это
Обещаюсь смирно жить, Православных не мутить».
Я, слышь, слов-то не померил, Да чертёнку и поверил».
А когда братья украли коней у Ивана, он проклинает воров по всем правилам русской родной речи:
Как завоет тут Иван, Опершись о балаган:
«Ой вы, кони буры-сивы, Добры кони златогривы!
Я ль вас, други, не ласкал, Да какой вас чёрт украл?
Чтоб пропасть ему, собаке! Чтоб издохнуть в буераке!
Чтоб ему на том свету Провалиться на мосту!
Даже о чудных Жар-Птицах Иван говорит: «Тьфу ты, дьявольская сила!» И красавица Царь-Девица не обворожительна для Ивана (дьявольское ведь искушение):
«…И бледна-то, и тонка, Чай, в обхват-то три вершка;
А ножонка-то, ножонка! Тьфу ты! словно у цыплёнка!
Пусть полюбится кому, Я и даром не возьму».
Царский спальник не случайно собирается извести Ивана типичным наветом на еретика:
«Донесу я в думе царской, Что конюший государской –
Басурманин, ворожей, Чернокнижник и злодей;
Что он с бесом хлеб-соль водит, В церковь божию не ходит,
Католицкий держит крест И постами мясо ест».
Да и Горбунок вначале вызывает явные ассоциации с дьяволом:
«Буди с нами крестна сила! – Закричал тогда Гаврило,
Оградясь крестом святым. – Что за бес такой под ним!»
А вот после того, как Иван и его Конёк пройдут многие испытания и долгие дороги, встретят и подводного правителя, и небесного царя, – они сами станут небесными посланниками, а Иван даже заменит земного царя по требованию Царь-Девицы (дочери Царя Небесного). Хотя никто из живущих не знает, куда после смерти попадёт, но для Ивана в конце сказки и на Земле наступит Рай…

Царство Небесное
В сказке всё рядом, даже небеса. Едут по Земле Иван и Конёк – и видят место, где
…Небо сходится с землёю,
Где крестьянки лён прядут, Прялки на небо кладут.
Тут Иван с землёй простился И на небе очутился
И поехал, будто князь, Шапка набок, подбодрясь.
Подъезжают; у ворот Из столбов хрустальный свод;
Все столбы те завитые Хитро в змейки золотые;
На верхушках три звезды, Вокруг терема сады;
На серебряных там ветках В раззолоченных во клетках
Птицы райские живут, Песни царские поют.
А ведь терем с теремами Будто город с деревнями;
А на тереме из звезд – Православный русский крест.
На небе всё по-домашнему, только прекраснее, справедливее и добрее, в том числе правители. Никто не кричит на Ивана, не угрожает ему, напротив, Царь Небесный встречает его ласково и уважительно. Идиллия! Царство Небесное – православное! А уж Иван – ох, не дурак он! – сразу настраивается на небесный лад: «Здравствуй, Месяц Месяцович! Я – Иванушка Петрович». Ах, ты ж, Боже ж мой, ну чистый ангел… А как с Царём-то на Земле «рядился»? «…Только, чур, со мной не драться И давать мне высыпаться, А не то я был таков!»

Сказочный Ад
Пародирует жизнь вполне земную. Хотя пародийный Ад – не подземное царство, а… подводное. Правит там тоже злобный тиран, только намного крупнее земного: Чудо-Юдо Рыба-Кит. Живёт в каюте (!), качает усами. Обращается с подданными почти дословно так же, как и земной коллега: «Смирно! черти б вас побрали!»
Впервые Иван и его верный Конёк встречают замученного Кита на водах таинственного, пугающего, чуждого океана:
У далёких немских стран Есть, ребята, окиян.
По тому ли окияну Ездят только басурманы;
С православной же земли Не бывали николи.
Не сказать, чтобы Иван испытывал к Киту тёплые чувства: «Чтоб те, вора, задавило! Вишь, какой морской шайтан!» – Говорит себе Иван.
Кит просит Ивана выяснить на небесах, за что страдает: «Все бока его изрыты, Частоколы в рёбра вбиты…»; на нём расположилось целое селенье, где «мужички на губе пашут, между глаз мальчишки пляшут…» И Иван китовой беде помогает, не побоявшись, обращается за ответом к самому светлому Месяцу и узнаёт:
Он за то несёт мученье, Что без Божия веленья
Проглотил среди морей Три десятка кораблей.
Если даст он им свободу, Снимет Бог с него невзгоду,
Вмиг все раны заживит, Долгим веком наградит.
Очевидная пародия на библейскую историю об Ионе, оказавшемся во чреве кита, а у Ершова в сказочном аду аж три десятка кораблей оказались там же! На обратном пути из Царства Небесного Конёк, постукивая копытцем по китовым рёбрам, объявляет долгожданную свободу и Киту, и всей деревне! Маленький, горбатенький Конёк – ну не пародия ли на посланника небес?
Эй, послушайте, миряне, Православны христиане!
Коль не хочет кто из вас К водяному сесть в приказ,
Убирайся вмиг отсюда. Здесь тотчас случится чудо:
Море сильно закипит, Повернётся рыба-кит…
И он повернулся! Интересно, что дело происходит в глубинах басурманского океана, а спасающиеся от потопления мужички-то – православные. Как они там оказались?.. В благодарность кит велит подданным найти для Ивана сундучок с перстнем Царь-Девицы. Находит сундучок не осётр могучий, не сом («советником он звался»), не лещ, что «именной писал указ», не чёрный рак, что «указ сложил И печати приложил», даже не величественные дельфины, а самый мелкий и вредный из всего рыбного народа – скандальный драчливый Ёрш, местный Иван-дурак. Этот Ёрш – судя по фамилии, родственник Ершова, подводный двойник. В сказках такое случается. Итак, конёк легко «взмахнул» адов сундучок себе на шею – и в дорогу, домой, в своё земное царство.
Навсегда простились Иван и Конёк с Китом, с подводным царством – не столько страшным, сколько смешным… Путь их завершится по-доброму и по справедливости – но на Земле. А пародия, смех, карнавальное «снижение» библейской триединой структуры останутся позади.

Ноша и награда
Петр Павлович Ершов, совсем не желавший выступать «против неба», но именно в этом многажды обвинённый, родился чуть более двух веков назад – 22 февраля 1815 года – в сибирской деревне Безруково Ишимского уезда Тобольской губернии. Ершов все ниспосланные ему бедствия вынес достойно – наверное, и вправду Бог каждому даёт ношу по силам. И награду – по делам его.
Времена, как известно, не выбирают… но ведь повезло талантливому юноше (вовремя!) попасть в среду самых интеллигентных и чистых душою людей России. Бедствия и несправедливости, постигшие его, были даны по силам его. Да, Белинский зло припечатал лучшее произведение Ершова (за компанию с Пушкиным – опять повезло, с компанией): «Она (сказка Ершова – Р.Х.) написана очень не дурными стихами, но… не имеет не только никакого художественного достоинства, но даже и достоинства забавного фарса».
Однако, как справедливо, правда, не по этому поводу, заметил Георг Вильгельм Фридрих Гегель, история повторяется дважды: первый раз в виде трагедии, второй – в виде фарса. И как это часто бывает в искусстве, фарс – всего лишь игра, жанр, в том числе пародия.

Мы вроде бы все умеем читать. Но истинное наслаждение от книги испытывает только читатель, обладающий необходимым знанием культурного фона, на котором творил писатель. Так, в XIX – начале XX веков каждый житель России с младенчества знал Библию – и Ветхий, и Новый завет. И каждый русский писатель воспринимал этот текст как неотъемлемую часть – нет, не только культуры, а всей жизни. Попробуем, читатель, вспомнить и пережить вместе со многими русскими писателями одну коротенькую притчу, малую часть этого великого текста (недаром, по словам Бориса Пастернака, Библия есть записная книжка человечества).

Начало известной молитвы: “Человек, рожденный от женщины…” Мы свыклись с этой формулой, предполагающей изначально некое вычитание женщины из человечества. А как быть человеку, родившемуся… женщиной? Как соединить чувство сопричастности к человечеству с острым ощущением собственного женского начала? Вокруг то угрожают ужасами поголовной эмансипации, то вдруг стеной встают на защиту попранных женских прав… А ведь не ново это, увы: в классической русской прозе нынешние проблемы сто раз обсудили, осудили-оправдали и снова позабыли. Две тысячи лет назад сказано было о женщине:

38. В продолжение пути их пришел Он в одно селение; здесь женщина именем Марфа приняла Его в дом свой;
39. У ней была сестра именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слово Его.
40. Марфа же заботилась о большом угощении, и подошедши сказала: Господи! или тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? скажи ей, чтобы помогла мне.
41. Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом,
42. А одно только нужно. Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нея!
(ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ЛУКИ ГЛ. 10, 38-42)

Марфа и Мария, сестры чудом воскрешенного Христом Лазаря (сестры во Христе?), являются едва ли не в каждом русском романе XIX – начала XX века: Татьяна и Ольга (“Евгений Онегин”), Елена и Зоя (“Накануне”), Анна Сергеевна и Катя (“Отцы и дети”), Вера и Марфинька (“Обрыв”), Наташа и Соня (“Война и мир”), Мисюсь и Лида (“Дом с мезонином”), еще долго можно перечислять. Или возлюбленные, невесты: Ольга и Пшеницына (“Обломов”), княжна Марья и Соня (“Война и мир”)…

Как, однако, удивительно схожи, даже однообразны “Марфы” или “Марии”: будто один лик девичий, только в разные времена. Вот они, Марфы:
Ольга Ларина: Глаза, как небо, голубые, Улыбка, локоны льняные…
Зоя: Миленькая… белокурая, пухленькая… свежие, пошлые щечки…
Марфинька …была свежая, белокурая, здоровая, склонная к полноте девушка.
Пшеницына: Она была очень бела и полна в лице…

Недаром Пушкину этот портрет “надоел безмерно”, но ведь портрет второй сестры, «Марии», тоже не нов и не оригинален:
Татьяна Ларина: Ни красотой сестры своей, Ни свежестью ее румяной Не привлекла б она очей…
Елена Стахова: Молодая девушка с бледным и выразительным лицом…
Вера: Белое, даже бледное лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд, длинные ресницы…

Разумеется, бледность и хрупкость Мисюсь – в том же ряду, прекрасные лучистые глаза княжны Марьи – тоже… Портрет эпохи романтизма, проекция души и характера, а, значит, согласно старой мудрости, проекция судьбы. Каковы же характеры и судьбы российских сестер, воплотивших библейских своих сестер из Иудеи?

Марфа… В ее дом пришел Иисус. Она заботится “о большом угощении”. По дому хлопочет. Случайно ли ныне заботы и хлопоты Марфы выродились в “Марфушины”:
Марфуша, как березонька, стройна,
И целый день в дому шумит она,
Марфуша все хлопочет,
Марфуша замуж хочет
И будет верная она жена!
В романе Гончарова “Обрыв” Марфинька (даже имя откровенно взято из притчи) “прилежна, любит шить, рисует, поет, ходит за цветами, за птичками, любит домашние заботы…”
Обломовская любушка Агафья Пшеницына “все за работой, все что-нибудь гладит, толчет, трет…”
В доме Ростовых Соня “вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух… на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята”.
Чеховская героиня “Дома с мезонином” Лида “днем… принимала больных, раздавала книжки и часто уходила в деревню с непокрытой головой, под зонтиком, а вечером громко говорила о земстве, о школах”.

Марфы всех времен служат Богу домашнего очага. Истинному ли Богу? Не ведают. Но ищут только такое счастье! И иногда находят: Пшеницына, став женою Обломова, все тем же занята, однако “все ее хозяйство, толченье, глаженье, просеванье и т.п. – все это получило новый, живой смысл: покой и удобство Ильи Ильича. Прежде она видела в этом обязанность, теперь это стало ее наслаждением. Она стала жить по-своему полно и разнообразно… Она как будто вдруг перешла в другую веру и стала исповедывать ее, не рассуждая, что это за вера, какие догматы в ней, а слепо повинуясь ее законам”.

Марфы обижены: “сестра одну меня оставила служить…” Но и у Марий душа болит, совесть мучит:
Наташа Ростова – Соне: “Ты всегда занята, а я вот не умею” .
“Наташе совестно было ничего не делать в доме, когда все были так заняты, и она несколько раз пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что-нибудь не от всей души, не изо всех своих сил”.
У Татьяны Лариной “изнеженные пальцы не знали игл…”
Вера: “Иногда она как будто прочтет упрек в глазах бабушки, и тогда особенно одолеет ею дикая, порывистая деятельность. Она примется помогать Марфиньке по хозяйству”.
Мисюсь, в отличие от старшей сестры Лиды, “не имела никаких забот и проводила свою жизнь в полной праздности”.

Марфины труды на виду. Мало кто из близких (ближних) оценит труд Марии – труд души, тяжкий, неустанный, ни во что вещное не воплотимый…
“Душа княгини Марьи всегда стремилась к бесконечному, вечному и совершенному и потому никогда не могла быть покойна. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Татьяна Ларина: Задумчивость, ее подруга От самых колыбельных дней, Теченье сельского досуга Мечтами украшала ей…

А вот Марфа не задумывается…
“Никогда не задумывалась, а смотрела на все бодро, зорко” (Марфинька).
«Всегда скромна, всегда послушна, Всегда как утро весела, Как жизнь поэта простодушна, Как поцелуй любви мила…» (Ольга Ларина)

Однако как Мария, подобно Марфе, вдруг устремится к домашним хлопотам, так и Марфа иногда остановится и оглянется:
“Послушайте-ка проповедь отца Василия о том, как надо жить, что надо делать! А как мы живем: делаем ли хоть половину того, что Он велит? Хоть бы один день прожить так! и то не удается! отречься от себя, быть всем слугой, отдавать все бедным, любить всех больше себя, даже тех, кто нас обижает, не сердиться, трудиться, не думать слишком о нарядах и о пустяках, не болтать… ужас, ужас! Всего не вспомнишь! Я как стану думать, так и растеряюсь: страшно станет. Недостанет всей жизни, чтоб делать это!” (Марфинька)

Ах, этот птичий щебет, марфины мысли… Минуточка ее у Марии взята, на время. Не случайно почти дословно совпадают страстные монологи Наташи Ростовой и Елены Стаховой:
“Ты спи, а я не могу. Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки – туже, как можно туже, натужиться надо – и полетела бы!”
“Чего мне хочется? Отчего у меня так тяжело на сердце, так томно? Отчего я с завистью гляжу на пролетающих птиц? Кажется, полетела бы с ними, полетела – куда, не знаю, только далеко, далеко отсюда”.

Кто оценит эти порывы? В романах – Мужчина, грозный Бог, которому посвящен домашний очаг и жизнь женщины в жертву приносится.
Николай Ростов мысленно сравнивает княжну Марью и Соню:
“Невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые поэтому так высоко ценил”.
Князь Андрей вспоминает Наташу: “Эту-то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную… я и любил в ней”.
Трое молодых людей влюблены в Елену Стахову – и флирт одного из них с простушкой Зоей осознается и им самим и остальными как нравственное падение.
Онегин изумленно спрашивает Ленского после знакомства с сестрами Лариными:
“Неужто ты влюблен в меньшую?”
Художник в повести “Дом с мезонином” отдает предпочтение Мисюсь перед старшей сестрой – гордой красавицей и умницей Лидой.
Райский о Вере: “Какая противоположность с сестрой: та луч, тепло и свет. Эта вся – мерцание и тайна, как ночь – полная мглы и искр, прелести и чудес!”
Обломов мечтает о будущей своей жене “с точностью до наоборот” по сравнению с Ольгой: “Он никогда не хотел видеть трепета в ней, слышать горячей мечты, внезапных слез, томления… уснуть нельзя покойно!” – а ведь влюбляется все-таки именно в Ольгу, исполненную слез и трепета!

А Марии-то в своих исканиях стремятся к странной награде: к судьбе Марфы.
“В помышлениях о браке княжне Марье мечталось и семейное счастье, и дети, но главною, сильнейшею и затаенной ее мечтою была любовь земная”.
“Все порывы Наташи имели началом только потребность иметь семью, иметь мужа!”
“…этот седой мечтатель Райский думает, что женщины созданы для какой-то высшей цели… Для семьи созданы они прежде всего. Не ангелы, пусть так – но и не звери! Я не волчица, а женщина!”

Чудны дела Твои, Господи! За труды души своей Мария получает в награду судьбу Марфы, ее неуемные и неумные хлопоты, сугубо земные заботы. Почему обижена такая святая Соня, так легко бы ей другую судьбу вообразить – с Денисовым, например, – но ведь не судьба! Почему земная, благополучная Наташа Ростова в семейной, “марфиной” ипостаси не по душе нам? А вот как сложилась (не сложилась) жизнь и любовь у Веры, Елены, Татьяны, Ольги Ильинской, Мисюсь, – это по-нашему! Нечего (как сказал Марк Волохов) “воображать себя ангелами.”

Где же благая часть, которая не отнимется? И какая истинная награда ждет Марию?
“Удивляла ее близорукость людей, ищущих здесь, на земле, наслаждений и счастья; трудящихся, страдающих, борющихся и делающих зло друг другу для достижения этого невозможного, призрачного и порочного счастья”.

Припечатал Лев Николаевич, как камень уложил. А сам-то, между прочим… Ах, да, он мужчина, ему дозволено. Но – судит! Камни в грешниц бросает! Решает (автор!) судьбу своих марий и марф на земле. Да все они, русские мужчины и писатели, судят, награждают, наказуют, перстом указуют. А мы, человеки, родившиеся женщинами, восплачем ли над своею и сестриной судьбой или примем смиренно мужской и литературный приговор?

Кто мы? Марии, ожидающие в награду земного счастья за духовные искания? Или Марфы, хлопочущие в кухонных запахах? Только Марфа в глубине души не простых земных радостей хочет. Жаждет она услышать хотя бы один-единственный голос, исполненный любви и сочувствия: “Марфа, Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом…”

Марфа, сестра моя.

Опубликовано в журнале “Тайны и преступления”, Москва

Гофман был чужим и среди собратьев-юристов, и среди людей искусства. Он ни в чем не был укоренен, ничему не принадлежал целиком, ни для кого не был безоговорочно своим. Он был способным композитором, даровитым художником, блистательным писателем; даже в ненавистной юриспруденции проявлял безусловный талант. В жизни его преследовали бедность, болезни и беды; да и в его сказках конец редко был счастливым. Ярчайший из немецких романтиков, он не был особо популярен на родине, зато в других странах Европы, в Америке и в далекой холодной России любим и поныне.

Амадеус

Эрнст Теодор Вильгельм Гофман родился в семье адвоката Королевского суда 24 января 1776 года в старинном прусском городе Кенигсберге (до 1255 года – Твангсте, после 1946 года Калининград). Большинство его предков (немецких, венгерских и польских) были юристами. Родители рано разошлись, и мальчика воспитывали бабушка и дядя-юрист. Юный Гофман избрал стезю юриспруденции, но всю жизнь рвался в мир искусства (хотя юридические экзамены сдавал блестяще и на государственной службе отличался).

В честь любимого композитора Вольфганга Амадея Моцарта Гофман изменил имя Вильгельм на Амадей – так звался, так жил.

Скитания

Окончив Кенигсбергский университет, он служил в разных чинах. Попытки зарабатывать на жизнь искусством не удавались (из письма к другу: “Вот уже пять дней я ничего не ел, кроме хлеба”), и Гофман вновь возвращался к службе. После вечера в винном погребке Люттера и Вегнера, где Гофман засиживался подолгу, он садился писать; воображаемые ужасы иногда пугали его самого. А с утра уже был на службе. Через его жизнь и творчество чередой прошли Германия и Польша (Кенигберг, Глогау, Берлин, Потсдам, Лейпциг, Дрезден, Познань, Плоцк, Варшава, Бамберг, снова Дрезден, Лейпциг и Берлин), короли прусские, немецкие и польские, император Франции Наполеон… Творчество Гофмана всегда связано с событиями времени; веяния эпохи не проходят мимо него: психология и психиатрия, медицина, педагогика, теория сна, животный магнетизм, механические автоматы, теория электричества… В эпоху наполеоновских войн после разгрома Пруссии Гофма остался без места, свободным художником, обреченным на скитания и бедность. Он пишет: «Как бы мне хотелось пробиться сквозь строй перевертышей, сквозь толпы людей-автоматов, которые осаждают меня банальными пошлостями, – пробиться, хотя бы силой».

Друзья и возлюбленные

Друзьями Гофмана были писатель и философ Теодор Гиппель, соборный органист Христиан Подбельский, художник Алоис Молинари, композитор Иоганн Хампе, актер Людвиг Девриент, гитарист фон Гольбейн… В ближайший же круг его друзей вошли писатели Фридрих де ла Мотт Фуке и Давид Кореф, драматург Кристиан Якоб Саличе-Контесса, а также покровитель искусств Эдуард Хитциг, детям которого, Мари и Фрицу, Гофман посвятил сказку «Щелкунчик и мышиный король». В день святого Серапиона (14 ноября 1818 года) они создали знаменитое содружество «Серапионовы братья», прославленное в одноименном цикле новелл Гофмана. Интересно, что в 1921 году в Петрограде также возникло содружество писателей «Серапионовы братья»: Зощенко, Слонимский, Никитин, Лунц, Полонская, Груздев, Каверин, затем Федин и Вс. Иванов. В 1946 году, когда содружество давно распалось, партийный бонза Жданов оболгал сначала бывшего «Серапиона» Михаила Зощенко, а затем и всех «братьев» заодно с их идейным вдохновителем Гофманом. Только в начале 60-х годов произведения Гофмана начали понемногу возвращаться к русским читателям. Между тем Белинский называл его «одним из величайших немецких поэтов, живописцем внутреннего мира», а Достоевский перечитал всего Гофмана и по-русски и на языке оригинала.

С возлюбленными Гофману везло меньше, чем с друзьями: в юности он пережил страстный роман с замужней фрау Дорой Хатт (старше его на 9 лет), помолвку с кузиной Минной Дерфер, неудачную влюбленность в свою ученицу по вокалу Юлию Марк; наконец, обрел семью с польской панной Мариной Теклой Михалиной Рорер-Тжчиньской (Гофман нежно звал ее Мишей), но дочь Цецилия – первый и единственный ребенок Гофмана – рано умерла…

Музыка

Гофман вначале добился известности как музыкант и музыкальный критик. Его лучшим творением, opus magnum, стала опера «Ундина», написанная по мотивам повести Фридриха де ла Мотта Фуке (переведенной на русский язык Василием Жуковским и вольно пересказанной Гансом Христианом Андерсеном в сказке «Русалочка»). Премьера оперы прошла с небывалым успехом, но позже в страшном пожаре сгорел театр, декорации и ноты «Ундины»: «Декорации к «Ундине» я никогда не забуду: бурная лесная река образует остров, на котором ночью впервые встречаются Ундина и Гульдбрандт под жалобные стоны рыбака, а еще сверкающий красками прозрачный дворец на дне Средиземного моря»…

Наиболее близок Гофману оказался зингшпиль («игра с пением») – комическая опера с разговорными диалогами. Однако не для Гофмана легкость и юмор жанра; герой его первого же зингшпиля «Маска» яростно кричит: «Да, я – безумец, мятущийся против судьбы, против природы, в бессильной ярости грызущий оковы, которыми опутал меня злой рок!» В древнем польском городе Познани труппа Карла Деббелина поставила зингшпиль Гофмана “Шутка, хитрость и месть” на либретто Гете (!), а в Варшаве – «Веселые музыканты» и “Непрошеные гости, или Каноник из Милана”. В Варшаве же Гофман завершил мессу и дирижировал своей симфонией, там звучали другие его сочинения, в том числе фортепианная соната. В Бамберге Гофман выступал в роли композитора, декоратора, драматурга, режиссера и помощника директора театра – и создал образ Иоганнеса Крейслера, своего alter ego («Музыкальные страдания капельмейстера Крейслера»).

Романтизм Гофмана

Немецкие романтики считали искусство единственной возможностью преобразовать мир. Атмосфере будней должна противостоять земля обетованная художников, музыкантов и поэтов, а также темные силы – для равновесия. Так, Гофман изображает Берлин – светло, уютно. Но в почтовую карету и католический храм, в дома и улицы врываются космические бунтующие силы, создавая темную изнанку «доброго и славного» города. Берлинская гостиница «Золотой орел» стала местом действия новеллы «Приключения в новогоднюю ночь», герой которой (господин Суворов) продал дьяволу собственное отражение, а потому завешивал зеркала. (Говорят, что генералиссимус Александр Суворов по причине малого роста не любил свое отражение в зеркале и зеркала повсюду занавешивал).

Романтики считали также, что искусство в идеале своем едино, синтетично. Гофман – музыкант и композитор, художник и писатель – был как никто другой близок к синтезу искусств, но обостренно и трагически осмысливал действительность. Его лучшие сказки напоминают пугающие видения Брейгеля: «Песочный человек», «Щелкунчик и мышиный король», «Золотой горшок» и, в особенности, «Крошка Цахес по прозванию Циннобер» (гениальное прозрение – невиданный герой, которому окружающие приписывают все хорошие черты и поступки других людей). Однако его философские, почти реалистические романы «Житейские воззрения кота Мурра» и «Повелитель блох» – страшнее. Он понимает бессилие романтического противостояния реальной жизни, но только в искусстве и мечтаниях видит жизнь, свободную от «корыстных побуждений и мелочных забот». В сущности, Гофман ставит искусство превыше самой жизни, – это ли не истинный романтизм?..

История Щелкунчиков

В Рудных горах, близ границы с Чехией, есть немецкий городок Зайфен, где летом жители моют оловянную руду, а зимой вырезают игрушки из дерева. Здесь мастер Фюхтнер создал Щелкунчика – деревянного зубастика, забавные щипцы для колки орехов, грубо раскрашенную карикатуру на короля и кнехта, разбойника и жандарма.

В 1699 году местный крестьянин нагрузил тачку местными игрушками и повез на ярмарку в Лейпциг, где выгодно их распродал, особенно Щелкунчиков. С тех пор каждый зайфенский мастер непременно вырезал Щелкунчика. К началу XX века Щелкунчики обрели лики старых солдат, лесников, полицейских и пожарных, а под резцом мастера Рихарда Лангера Щелкунчик стал мужичком с носом-пуговкой и в треуголке. К концу Второй мировой войны Щелкунчик попал и за океан: американские солдаты посылали его своим детям как символ силы и удачи.

Ныне в Зайфене, в Музее разных Щелкунчиков (солдат, лесников, полицейских, пожарных и лукавых мужичков) хранятся работы легендарных мастеров и самый большой в мире Щелкунчик, занесенный в книгу рекордов Гиннесса.

А величайший в мире Щелкунчик родился в 1816 году под пером Гофмана в сказке «Щелкунчик и Мышиный король», где девочка Мари и ее младший брат Фриц переживают удивительные приключения благодаря рождественскому подарку крестного Дроссельмейера.

Сказка поразила воображение русского мальчика Петра Чайковского, создавшего впоследствии бессмертный балет “Щелкунчик” – о том, как любовь и дружба побеждают злое колдовство и саму смерть; о вечной тоске по детству, оставшемуся под огнями рождественской елки. Говорят, Гофман перед смертью вспоминал о Пряничном городе – одном из владений Щелкунчика. В основу балетной постановки Мариус Петипа положил пересказ Александра Дюма, превративший ироническую сказку в мелодраму, которую гений русского композитора поднял до возвышенной феерии. Балетные чудеса можно счесть сном милой девочки – в отличие от оригинала Гофмана, где чудеса реальны: «Мари, как говорят, еще и поныне королева в стране, где, если только у тебя есть глаза, ты всюду увидишь сверкающие цукатные рощи, прозрачные марципановые замки — словом, всякие чудеса и диковинки».

После смерти

Жизни Гофмана и его произведениям посвящена опера Жака Оффенбаха «Сказки Гофмана» и поэма Миколы Бажана «Ночь Гофмана». Гофман глубоко повлиял на творчество Эдгара По, Говарда Лавкрафта и Михаила Шемякина, а также рок-музыканта, лидера групп «Агата Кристи» и «Глеб Самойлоff & the Matrixx» Глеба Самойлова. В честь героини его повести «Принцесса Брамбилла» назван астероид № 640, открытый в 1907 году. Замечательный балет «Коппелия» написан Лео Делибом по мотивам сказки Гофмана «Песочный человек».

Смерть судебного советника

Гофман никогда не читал газет и не беседовал о политике. Но «если вы не интересуетесь политикой, политика однажды заинтересуется вами»: будучи советником Берлинского суда, Гофман стал членом «Следственной комиссии по выявлению изменнических связей и других опасных происков», где он «весело крутился вместе с ведущим колесом государства», преследуя «демагогов» – сторонников национально-патриотического движения, возникшего в период освободительных войн против Наполеона. Не поддерживая подобные движения, Гофман соблюдал объективность и законы, а посему король Пруссии Фридрих-Вильгельм III назвал его «адвокатом демагогов». А в повести «Повелитель блох» Гофман дал себе волю и вывел реальных лиц (в том числе шефа полиции Карла фон Камптца) и процитировал подлинные документы (в том числе заметки фон Камптца на бумагах несправедливо обвиненного студента Густава Авериуса). После этого против судебного советника возбудили судебное дело. Прикованный к постели Гофман был обвинен в оскорблении величества и разглашении государственной тайны. Он продиктовал оправдательную речь, ссылаясь поэтику Жана Поля, Смоллетта, Лихтенберга и других известных сатириков: юрист защищал права литератора.

От суда и тюрьмы его избавила смерть. Друзья, верившие, что в Гофмане воплотилась мечта романтиков об универсальном художнике, установили на его могиле на Иерусалимском кладбище надгробную плиту с надписью:

Э. Т. А. Гофман, род. в Кенигсберге в Пруссии 24 января 1776 года, умер в Берлине 25 июня 1822 года. Советник апелляционного суда; отличился как юрист, как поэт, как композитор, как художник

Умер судебный советник. Живет в веках писатель, приобщивший бюргерское здравомыслие к миру чудес; доказавший жизнью своей, что искусство важнее, чем сама жизнь, и что игрушечная сабелька Щелкунчика долговечней реальных стальных клинков.

Опубликовано в журнале “Тайны и преступления”, Москва

Марлен Дитрих считали не только великой актрисой, но и невероятно соблазнительной женщиной, «Клеопатрой двадцатого века», пленявшей мужчин и женщин, не знавшей отказа и не отказывающей никому: «Они такие милые, когда просят… А потом ужасно счастливы. Вот и нельзя отказать». Она не держала в тайне свои многочисленные романы и вновь расцветала под солнцем каждой новой любви.

Дочки-матери

Мария Магдалена фон Рош, будущая Марлен Дитрих, родилась в 1901 году. Аристократическая мать воспитывала девочку в строгости, с религиозным пылом. Училась Мария в интернате, вдали от родителей. Мать приезжала редко – проверить оценки и помыть девочке голову. Представления матери о красоте и благородстве навсегда врезались в душу дочери. Мать заставляла Марию туго (до боли) шнуровать высокие ботинки, чтобы лодыжки были аристократически тонкими. Взрослая Марлен Дитрих два года заставляла свою маленькую дочь Марию-Элизабет спать в стальных колодках, чтобы ножки были идеально прямыми. Материнская забота не заменила материнскую любовь: за три дня до смерти 89-летняя Марлен Дитрих прочла книгу дочери, которая на весь свет провозгласила: «Я не люблю Марлен».

Красота – в глазах смотрящего

Марлен Дитрих не отвечала голливудским стандартам: рост 165 см, пухленькая, с маленькой грудью. Поэтому знаменитая американская кинокомпания «Парамаунт», пригласившая Дитрих в США после успеха немецкого фильма «Голубой ангел», создала новый облик актрисы, впервые явленный в фильме «Марокко»: волна светлых волос, тонкие удивленные брови, мерцающий блеск глаз, впалые щеки… Дитрих добавила к этому невиданные наряды (шорты, высокие сапоги и белый цилиндр или «голое» платье от Жана Луи под мантией из лебединых перьев); «подтяжку» лица при помощи пластыря; «корректировку» груди при помощи клейкой ленты.  Роковая женщина, истинная звезда, имела бешеный успех в фильмах «Белокурая Венера», «Кровавая императрица», «Семь грешников», «Страх сцены», «Печать зла» и, конечно, «Свидетель обвинения». Ее глаза, тело, движения завораживали, но более всего прельщал голос, то нежный, как воркование голубки, то хриплый, как стон пантеры, то резкий, как удар хлыста. Хэмингуэй сказал: «Будь у Дитрих только голос, она все равно разбила бы вам сердце».

Успех, слава, счастье

Еще девчонкой она записала в дневнике: “Счастье всегда приходит к усердным” – и всю жизнь следовала этому принципу. Ее уроки скрипки длились по пять часов кряду, она танцевала в кордебалете, пела в ревю, смотрела все новинки кино, учась его основам. Она усердно трудилась на сцене и в кадре, но в Германии стала звездой только после тринадцати картин (счастливый номер!), а всемирная ее слава засияла только в Голливуде.

Главный режиссер в ее жизни, Джозеф фон Штеренберг, создавал ее знаменитый образ из множества деталей, начиная с требования похудеть и заканчивая световыми нюансами, лепившими ее неповторимое лицо. Она стала образцом профессионализма, вносила блеск в каждую роль. Хичкок, у которого Марлен снялась лишь однажды, считал, что “она профессиональная актриса, профессиональный оператор и профессиональный модельер”. Все, кто работал с ней, восхищались ее энергией, работоспособностью и умением вникать в детали. Она знала все о линзах, софитах, была своим человеком в монтажной и реквизитной, умело пользовалась жестом и создавала шедевры, играя подтекст, намек, недосказанность. Успех пришел к ней, усердной; повлек славу; но принес ли счастье?..

Страсти по Марлен

Снова любовь в сердце моем, Как ни крути — бесполезно Пробовать дать ей под зад каблуком Или поставить на место.

Песенка из фильма «Голубой ангел»

Марлен Дитрих никогда не искала мужа, не ревновала и не охотилась за земными сокровищами. Брак почитала святыней, однако страстям, продолжавшимся час или день, год или тридцать лет, отдавалась беззаветно. О ней говорили: отдает все и ничего, и нельзя ею завладеть.

Юная актриса потеряла голову от высокого белокурого красавца, ассистента режиссера Рудольфа Зибера прямо на съемочной площадке и вышла за него замуж немедленно… как только мать разрешила. В браке появилась дочка Мария-Элизабет, единственный ребенок. Вскоре после ее рождения Марлен прекращает плотские отношения с мужем, погружается в бесконечные романы, да и у него появляются увлечения.

В бесконечном списке возлюбленных Марлен – композитор Миша Шполянский. Юный Юл Бриннер. Нежный и сладостный Фрэнк Синатра. Дуглас Фербенкс-младший (вылепил Марлен нагой и преподнес ей скульптуру, оставив себе гипсовую копию). Дипломат Эдлай Стивенсон. Великий физик Роберт Оппенгеймер. Режиссер Фриц Ланг. Джозеф фон Штернберг – режиссер, который ее и «сделал»; актер Гэри Купер, с которым Марлен снималась в своем первом американском фильме «Марокко»; баскетболист Джонни Маккалиф, актер Брайан Эхерн, теннисист Фред Перри, герой венской оперетты Ганс Ярая, звезда немого кино Джон Гилберт. В Париже – один из Ротшильдов.

Звездная любовь Марлен и Жана Габена началась в Голливуде, в 1941. Когда Габен ушел на войну, вступив в войска де Голля, Дитрих отправилась за ним в Алжир…

А еще пылкая красавица Мерседес де Акоста. А еще гениальная певица Эдит Пиаф. А еще американская писательница Гертруда Стайн. И такое было.

Через океан пылал безнадежной и безответной страстью фюрер. Гитлер боготворил Марлен, ежедневно смотрел ее фильмы, убеждал вернуться на родину, обещая триумфальное прибытие в Берлин через Бранденбургские ворота. Не убедил.

Дружеская любовь

Мы так близки, что слов не нужно, Чтоб повторять друг другу вновь, Что наша нежность и наша дружба Сильнее страсти, больше чем любовь.

Советская песенка

Это была любовь с первого взгляда. Они встретились на борту французского океанического лайнера “Иль де Франс”, когда Хемингуэй возвращался через Париж из сафари в Африке, а Дитрих держала путь в Голливуд, навестив в последний раз родственников в фашистской Германии.

Их первую встречу Марлен описывает так: “..Энн Уорнер – жена всесильного продюсера Джека Уорнера – давала прием на корабле, и я была в числе приглашенных. Войдя в зал, я мгновенно заметила, что за столом двенадцать персон. Я сказала: «Прошу меня извинить, но я не могу сесть за стол – нас окажется тринадцать, а я суеверна». Никто не пошевелился. Вдруг внезапно передо мной возникла могучая фигура: «Прошу садиться, я буду четырнадцатым!» Пристально рассматривая этого большого человека, я спросила: «Кто вы?»

Роман их продолжался вплоть до смерти писателя, но Дитрих и Хемингуэй так и не познали радостей плоти, только в письмах полыхали бешеные страсти. «Ты так прекрасна, что твои фотографии на паспорт следовало быть делать трехметровыми», «Целую тебя горячо!», «Влюбляюсь в тебя, это ужасно!», «Я забываю о тебе иногда, как забываю, что бьется мое сердце», – пишет он. «Любить тебя сильнее, чем я люблю, невозможно», «Я буду любить тебя вечность и еще дольше!», «Ты стал моей гибралтарской скалой!», – заверяет она. Им не было дано судьбой осуществить эту любовь: “Моя любовь к Хемингуэю не была мимолетной привязанностью. Нам просто не приходилось долго быть вместе в одном и том же городе. Или он был занят какой-нибудь девушкой, или я не была свободна, когда был свободен он. А так как я уважаю права «другой женщины», я разминулась с несколькими удивительными мужчинами, как проплывают мимо светящиеся ночные корабли. Однако я уверена, что их любовь ко мне длилась бы намного дольше, если б я сама была кораблем, стоящим в гавани”.

Письма от Хемингуэя, бережно хранимые Марлен в ячейке банка, подтверждают: их отношения никогда не переходили границ “дружеской любви”. Марлен даже активно помогла Эрнесту завоевать любовь и руку Мэри Уэлш, «Венеры карманного формата», заурядной, малопривлекательной женщины, с которой писатель прожил до конца своих дней, столь несправедливо рано оборванных его собственной рукой.

И для Марлен Хемингуэй навсегда остался недочитанной книгой: “Прошли годы без него, и каждый год был больнее предыдущего… Он был мудрым человеком, мудрейшим из всех советчиков, главой моей собственной религии… Если бы была жизнь после смерти, он поговорил бы со мной теперь, может быть, этими длинными ночами… Но он потерян навсегда, и никакая печаль не может его вернуть”.

Лупят ураганным, Боже помоги, я отдам Иванам шлем и сапоги, лишь бы разрешили мне взамен под фонарем стоять вдвоем с тобой, Лили Марлен…

«Лили Марлен», перевод Иосифа Бродского

 Страсть после нежности

Эта встреча была, по словам Ремарка, «ударом молнии и всполохом зарницы». Эрих Мария сразу предупредил Марлен: «Я импотент!». Актриса возликовала: «Какая прелесть – мы сможем просто болтать обо всем на свете и пить вино. А любовью со мною могут заниматься другие, менее талантливые». Ей нужна душа гения, она готова быть его музой, слушать и сочувствовать; вместе обсуждать философию Канта и поэзию Рильке. Но вскоре и плоть знаменитого писателя не устояла перед женственностью Марлен: они стали любовниками. Увы, вспышки страсти и минуты нежности слишком часто сменялись непониманием, ревностью, недоверием и даже враждой, мучительными для обоих. Роман тел, «чувственная гроза» завершился печально. Но продолжался роман в письмах  – трогательных, наполненных щемящей нежностью…

Ремарк воспевает любимую: «Ангел, волшебная, небесное создание, любимая, мечта»; «сердечко, свет над всеми лесами», «маленькая обезьянка», «ангел благовещенья», «мадонна моей крови», «северный свет», «пламя над снегом»… Он называл ее «Пумой», и то звал к себе, то яростно отталкивал. Он написал ей триста писем (ни слова о политике, режиме, проблемах, только о любви), а она ему – двадцать. Только благодаря Дитрих Ремарк получил американскую визу и в 1939 году – перед началом войны – уехал из нацистской Германии в США. Только благодаря Дитрих Ремарк вновь взялся за перо. Они вместе – и Ремарк пишет: «Нет больше несчастья, ведь ты со мной».

Отношения с Марлен Дитрих Ремарк увековечил в одном из самых известных своих романов «Триумфальная арка», где сам Ремарк выведен как Равик, а Дитрих описана в образе Жоан Маду: «Он видел ее бледное лицо, высокие скулы и широко расставленные глаза. Лицо было застывшим и напоминало маску — лицо, чья открытость уже сама по себе была секретом. Оно ничего не прятало, но и ничего не раскрывало, оно ничего не обещало и обещало все».

Возможно, история их история любви была грандиозной иллюзией, исполненной лжи и самообмана, но освещенная огнем творчества Ремарка, который никогда не был писателем в большей мере, нежели чем в интимных письмах к возлюбленной. Письма Марлен почти не сохранились (их уничтожила жена писателя Полетт Годар, до Ремарка бывшая супругой Чарльза Спенсера Чаплина), а письма Ремарка остались, прекрасные и печальные, полные любви и тоски и составившие еще один роман – короткую историю страсти и долгую – нежности.

В мире нет банальней смерти на войне и сентиментальней встречи при луне, в мире нет круглей твоих колен, колен твоих, Ich liebe dich, моя Лили Марлен…

«Лили Марлен», перевод Иосифа Бродского

Одиночество

Во время концерта в Сиднее Марлен Дитрих упала и сломала шейку бедра. Блистательная карьера закончилась. Жизнь закончилась тоже, началось саморазрушение: Дитрих пачками глотала лекарства, запивая алкоголем. Свою спальню называла «матрасным склепом». Последние годы общалась с миром только по телефону. Никто не увидел ее разбитой, старой, некрасивой. Единственная дочь отвернулась от нее. Квартира, наполненная фотографиями ушедших мужа, друзей, любовников, превратилась в храм воспоминаний. Она совершенствовала сценарий своих похорон: «Красную гвоздику тем, кто спал со мной; белую, кто врал об этом». Предсказывала реплики и ссоры давних и недавних любовников у своего гроба. Писала: «Надо бояться жизни, а не смерти. И ни в коем случае не плачьте, когда я умру. Оплакивайте меня сейчас!» Возможно, это время в жизни Марлен и предсказал Ремарк: «Слишком много в прошлом, а будущего нет».

Но возможно и другое.

Ушли возлюбленные, успех, счастье, даже любовь, даже сама жизнь, в конце концов. Но осталась в памяти старой женщины – и в нашей о ней памяти – щемящая нежность, невероятная, чистая, светлая, что превыше любви, жизни и смерти.

Опубликовано в журнале “Тайны и преступления”, Москва

Оливер Винчестер – американский промышленник, вошедший в историю как создатель скорострельной винтовки; тоже вроде как творец, воплотивший самые смелые мечты малоизвестного изобретателя в жизнь, а каждый выстрел – в чистое золото. Но великое богатство Винчестера принесло его роду таинственное проклятье.

Родоначальник

Оливер родился в 1810 году в Бостоне, штат Массачусетс. Отец умер рано; детство Оливера прошло в бедности и тяжком труде: батрак на ферме, грузчик на складе, плотник на стройке… Взяв в долг деньги в банке, он открыл небольшой магазинчик мужской одежды и обрел истинный интерес в жизни: бизнес. Процветание Винчестера началось с конвейерного производства рубашек (умно и вовремя запатентовал технологию). Но воистину серьезные деньги пришли к Винчестеру, когда он объявил миру о выпуске новой магазинной винтовки, именуемой “генри” в честь ее изобретателя Бенджамена Генри. Слегка усовершенствовав это оружие, Оливер дал ему свое имя и открыл новое производство, получив вскоре грандиозный правительственный заказ. Благодаря рычаговому механизму загрузки пуль в казенную часть «винчестер» стрелял каждые три секунды и долгое время не знал себе равных. Разбогатев, Оливер Винчестер был избран вице-губернатором штата Коннектикут; увлекся благотворительностью, поддерживал Йельский университет, многие научные исследования и изобретения. Жил спокойно; умер легко. Страшные сны не мучили его.

Дети и внуки

Громадное состояние унаследовал сын Оливера Вильям, взявший в жены красивейшую невесту Коннектикута – Сару Парди. У молодых Винчестеров родилась дочь Энни, но вскоре девочка тяжело заболела и умерла; вслед за ней туберкулез унес Вильяма. Сара Винчестер стала обладательницей состояния в двадцать миллионов (тогда это были невероятные деньги) и владелицей половины акций оружейной компании Винчестера, приносившей прибыль около 10 тысяч долларов в день. Но чувствовала она себя одинокой, несчастной, полубезумной из-за панического страха смерти и постоянного ожидания ее. Однажды Сара спросила циркового прорицателя о судьбе своей семьи. Тот поведал, что на семье Винчестеров лежит проклятье тысяч безвинных людей, погибших от пуль «винчестеров» в разных уголках земли. Их мятущиеся души жаждут отмщения и велят Саре двинуться на запад и там построить новый дом – убежище для озлобленных мертвых душ, причем немедленно по окончании строительства Сара умрет. Сара поверила.

Строительство

Под наблюдением мстительных духов Сара купила дом в Санта-Кларе, снесла его и начала возводить новый необыкновенный особняк. Не было ни плана строительства, ни проекта, ни единого решения. Каждое утро Сара встречалась с руководителем строительства и давала указания, что сделать за день. Новые комнаты неуклюже соединялись с остальной частью дома. За дверьми часто находилась глухая стена; бесчисленные лестницы вели в никуда; длинные изогнутые коридоры упирались в бесконечные анфилады комнат. В некоторых спальнях стояли камины, всего то ли 45, то ли 47. Внутри дома соорудили лифты, на крышу вывели люки прямо из комнат. Ложные трубы украсили крышу: Сара верила, что теперь привидения не попадут в дом. Снаружи пристроили десятки пожарных лестниц. Год за годом этаж возводили над этажом, крыло присоединяли к крылу… Различные части дома имели разное количество этажей, от одного до семи. Планировка дома была настолько запутанной, что даже руководители строительства иногда с трудом отыскивали выход. Сара уверовала с мистические свойства числа 13: якобы оно отпугивает духов зла и лишает силы недобрых людей. Окна в ее доме состояли из 13 стекол, паркетные полы – из 13 секций, стены – из 13 панелей, лестничные пролеты – из 13 ступеней, крышу венчали 13 куполов. Тринадцать лифтов соединяли части дома; каждый поднимался и опускался только на один этаж.

Жизнь и смерть Сары Винчестер

Сара целыми днями бродила по дому, а бессонными ночами играла на фортепьяно. Казалось, она обрела смысл жизни. Но в 1906 году в Сан-Франциско и его окрестностях разразилось землетрясение. Верхние три этажа семиэтажного крыла Винчестер-хауса рухнули. Тем не менее, работа над домом закипела снова. Сара потребовала внутри и даже снаружи дома укрепить множество зеркал, веря, что духи боятся своего отражения;  приказала соорудить потайные ходы, чтобы незаметно исчезать из комнаты и неожиданно появляться в противоположном конце здания. Она надевала платья одно на другое, чтобы мгновенно менять свой облик… Почти сорок лет строители работали в три смены, 24 часа в сутки, без перерывов, не останавливаясь ни на минуту. Но пришел конец и их трудам. Как только последний рабочий п0окинул дом, Сара – как и было предсказано – умерла от сердечного приступа. Ей было 83 года; почти на полвека она обманула судьбу и семейное проклятье Винчестеров.

Новые времена

Миссис Винчестер оставила все имущество, в том числе дом, племяннице – Френсис Марриотт. Со временем наследники продали дом предпринимателям, желавшим превратить его в туристический аттракцион. Но даже составить план здания оказалось непросто. Сначала в доме насчитали 148 комнат, потом 160, потом 152 (главным образом из-за различной высоты этажей в разных частях дома). Наконец, усадьбу Винчестеров объявили исторической архитектурной достопримечательностью (landmark): «странным строением с неизвестным числом комнат»; вот тут-то народ и ринулся в Винчестер-хаус. От туристов нет отбоя, усадьба (и судьба) проклятого рода приносит городу приличный доход. Атмосфера дома действительно необычна, что-то странное ощущают многие туристы. Говорят, здесь живут привидения; часто видят призрак Сары Винчестер. Сара боялась фотосъемок, чтобы опять-таки не привлекать силы зла. Но некий хитроумный слуга из-за кустов сфотографировал-таки хозяйку. Только по этой фотографии и можно узнать привидение миссис Винчестер, когда оно является к живым. А еще в усадьбе встречают привидение мужчины – то ли сам Оливер Винчестер, то ли сын его Вильям.

…

Я приехала в Санта-Клару в ясный сентябрьский полдень. Погода стояла сказочная; только в Калифорнии осенью так сияют небеса. В саду Винчестеров кусты цвели золотом и пурпуром; деревья вознеслись над красной черепицей крыш; ядовитый плющ укрывал стены. Туристы заглядывали в сумрачные окна Винчестер-хауса; дети, вопя, охотились на призраков. Наконец двери раскрылись, и толпа, болтая и хихикая, ввалилась в дом.

– Пожалуйста, не говорите громко, – заметила экскурсовод, – привидения этого не любят.

Нашла кого пугать, подумала я. Тем не менее, народ попритих. Мы брели по лабиринту коридоров и комнат; открывали двери, ведушие в никуда; тряслись старомодных лифтах и трогали ледяную облицовку каминов. Дрожь пробирала самых стойких.

Из записей посетителей Винчестер-Хауса в гостевой книге

Я чувствовал, что за мной кто-то крадется, а в спальне Сары увидел красный свет в пустом камине, и ледяной холод пробрался под мою кожаную куртку. Дуглас МакДауэлл

Что-то меня как схватит, да как бросит на пол! Дедушка даже закричал. Хью из Огайо

Я, конечно, не верю в привидения, они бывают только в кино и в компьютере. А тут стоят прямо рядом. Мне вдруг стало так печально… Джулия Брендайз

Мы вошли, а дверь вдруг закрылась, и вся группа изо всех сил навалилась и открыла ее – а там никого. Шон из города Нэшвилл

В ноябре 2008 года на экскурсии по Винчестер-Хаусу мы вошли в Daisy bedroom. Меня начало трясти, сердце останавливалось, я теряла сознание. Я всегда была вполне здравомыслящей, но здесь нет никакого разумного объяснения. Лори из Канады

Зато в магазинчике сувениров все как у людей – чашки, футболки, бейсболки, игрушки, картины, открытки… Мертвые души, невинно убиенные из грозных «винчестеров», молчат. И верно: мы же оружие не изобретали, ни в кого не стреляли, даже на конвейере винтовки не собирали… Для нас нынче слово «винчестер» означает мирный компьютерный накопитель. Но вдруг когда-нибудь чьи-то души сочтут себя погубленными из-за деяний современных компьютеров и проклянут их создателей?..

У ворот образовался затор: туристы спешили к солнцу. Дети хвастались сувенирными медными «пенни»; взрослые обменивались впечатлениями: «Невелик домик для таких миллионов», «Как она тут спала вообще, вдовица-то», «Так она и не спала, ночами на рояле играла», «Зато пожила неплохо – 83 года», «И это жизнь?!»

Садясь в автобус, я оглянулась. Винчестер-хаус был молчалив; но внезапно в круглом чердачном окне женская фигура в длинном белом платье подняла прозрачную руку. Я же видела, только что видела своими глазами, что это окно намертво заделано кирпичом! Но все-таки верю, что сама Сара Винчестер прощалась со мной, почуствовав наше душевное сродство, – одинокая, но не сломленная; по-американски, трудом и верой, на полвека обманувшая смерть и семейное проклятье.