Лента памяти – вспять… Снова зримо:

Зал ревущий в экстазе… Тогда

На штангистском ристалище Рима.

Семен Венцимеров

Сентябрь в Нью-Йорке – горький месяц нашей памяти, время мемориальных встреч: массовая гибель в огне Холокоста евреев Киева, Винницы, Каменец-Подольска; американская трагедия 11 сентября; дети Беслана… 5 сентября 1972 года во время Олимпиады в Мюнхене палестинские террористы из группы «Черный сентябрь» захватили в заложники и  убили 11 участников израильской сборной мира – спортсменов и тренеров. Сотрудники специального отдела Моссада постепенно нашли и уничтожили практически всех террористов, причастных к гибели участников сборной Израиля.

Весь мир, кроме Государства Израиль, постарался забыть трагедию Мюнхенской олимпиады. Поэтому особенно велика заслуга главных устроителей мемориальной встречи в Нью-Йорке, считающих необходимым напомнить о Мюнхенской олимпийской трагедии, происшедшей 35 лет назад, – ветеранов спорта Эдуарда Лучина, Рафаила Городецкого и Евгения Геллера. Они приложили невероятные усилия, чтобы мемориал состоялся. Все организации, участвовавшие в подготовке мемориала, провели огромную работу, по достоинству оцененную теми, кто пришел на эту встречу. Публика восторженно встретила знаменитых еврейских спортсменов из разных стран: непревзойденного штангиста-легковеса Ицхака Бергера (он приехал вместе с братом Меером – раввином); могучего Григория Гамарника, борца классического стиля; знаменитого тренера по дзюдо Юрия Зусера; замечательную волейболистку Любовь Рудовскую – члена женской сборной СССР по волейболу, завоевавшей серебряную медаль на Олимпиаде 1976 года в Монреале; чемпиона Осоавиахима и грозного снайпера из Одессы Геню Перетятько, удостоенную высшей солдатской награды – ордена Славы; молодых, знаменитых, талантливых боксеров – средневеса Юрия Формана и полусредневеса Дмитрия Салиту и других. По телефону рассказал о своем участии в Мюнхенской олимпиаде Яков Железняк – олимпийский чемпион по пулевой стрельбе. Выступили политические и общественные деятели. Звучала прекрасная еврейская музыка: в начале встречи еврейские мелодии исполнила на скрипке Анна Малкина, а перед зажиганием свечей блистательный кантор Сассон Акбашев спел Кадиш; ему негромко вторил раввин Меер Бергер… Одиннадцать поминальных свечей зажгли спортсмены, политические и общественные деятели, ветераны войны и бывшие узники Холокоста.

Неужели после Мюнхена нам осталась только память и горькая боль? Нет, не верю, весь мир должен вынести уроки из мюнхенской трагедии. Я спрашиваю сегодня об этом многих…

Говорит Евгений Геллер – мастер спорта, доктор педагогических наук, профессор Белорусского института физкультуры, подготовивший 17 кандидатов педагогических наук; автор 16 книг и около 300 научных работ; в Нью-Йорке работает журналистом и обозревателем. У профессора Геллера свой особый счет к террористам: в числе погибших израильских спортсменов – его бывший студент, восемнадцатилетний Марк Славин…

– Спорт – это социальное явление и, как всякое социальное явление, не может существовать вне политики. Нельзя продолжать Олимпийские игры после гибели ни в чем не виновных атлетов. Нельзя делать вид, что кровь не пролилась. И все-таки после Олимпийской трагедии – самой страшной трагедии в истории мирового спорта – мир стал всерьез заботиться о безопасности. Сравните проверки сегодня с тем, что было в Мюнхене: тогда восемь бандитов спокойно прошли через ограждение. Но главный урок Мюнхена еще не вынесен: человечество еще не до конца осознало, что терроризм сегодня – это главная угроза современного мира. После Мюнхена только Израиль сделал все возможное, чтобы убийц постигла кара божья и человеческая. Израиль показал, как надо бороться с террористами: они ведь понимают только язык силы. А если бы тогда мир поддержал Израиль, не было бы терроризма современного масштаба. Не было бы 11 сентября, Беслана, Норд-Оста, взрывов в Москве, Мадриде, Лондоне… Сколько жизней мир сохранил бы…

Рафаил Городецкий, заслуженный тренер Украины по боксу:

– Мои воспитанники участвовали в Мюнхенской олимпиаде, я с ними каждый день говорил по телефону – ужас, шок!.. Но эту трагедию сочли частным явлением. А ведь, наверное, смогли бы остановить ужасающий процесс развития и становления международного терроризма. Да, добро надо помнить, но и зло нельзя забывать – иначе оно напомнит о себе само.

Эдуард Лучин, тренер одесского футбольного клуба «Черноморец», журналист и обозреватель:

– В преддверии 11 сентября нужно помнить: обе трагедии – дело рук людей (нелюдей) одного мышления, вышедших из одного чрева. Люди должны быть бдительны!

Давид Клайтман, основатель детской спортивной школы Махон Давид в Израиле и США, удостоенный многих наград Министерства образования Израиля:

– Израильское телевидение ежедневно напоминает: «Сегодня такой-то день со дня захвата Эгуда Гольдвассера… Гилада Шалита… Элдада Регева…» Каждый день мы продолжаем сражаться за их жизнь. Государство Израиль относится к жизни своих граждан и к жизни каждого еврея в мире как к величайшей ценности. Уроки Мюнхенской олимпиады – это уроки, которые Израиль дал всему миру: как надо поступать с убийцами и как надо ценить жизнь своих сограждан.

…Чтобы предотвратить будущие трагедии, нужно помнить о прошлых. Это тоже один из уроков Мюнхена. Раввин Меер Бергер рассказал еврейскую притчу, в которой сконцентрирована мудрость наших предков: «Прохожий увидел на клабдище юношу, который разговаривал с… надгробным камнем. – С кем ты говоришь? – спросил юношу прохожий. – Со своим отцом, – ответил юноша. – Но ведь твой отец умер? – Пока я говорю с ним, он жив».

Пока мы помним…

Завтра, вот уже прямо завтра – новогодний бал для школьников в Доме Офицеров, а в моей легкомысленной семейке еще конь не валялся! Я сижу на полу среди полинялых юбок, облупленных масок и накладных носов и безнадежно плачу. В кухне по радио передают концерт молодой Майи Кристалинской, душевно звучит моя любимая песенка; я ее еще летом в пионерском лагере запевала перед всем хором, а сегодня и слышать-то не хочу:

Через годы, через расстоянья,

По любой дороге, в стороне любой

Песня, ты не скажешь «До свиданья»,

Песня не прощается с тобой…

Мой младший братик, с ног до головы обвешанный мечами, щитами и шлемами, расхаживает по жалким прошлогодним нарядам, грозно насупившись, и ворчит – вроде как сам себе под нос:

– Отдала бы мне свою шоколадку, корова, я бы ей тельняшку на разик одолжил, была бы Юнга на Корабле…

– Что я, мальчишка тебе, что ли? – захлебываюсь я злыми слезами. – И не корова я вовсе, я на физкультуре третья… с конца-а… и шоколадку эту несчастную я тебе уже сто раз отдала-а!

Мама выглядывает из кухни, молодая моя мама, румяная, круглощекая, круглоглазая, руки по локоть в муке (но и предстоящие оладьи меня не утешают), и рассудительно говорит:

– А можно по подолу розового платьица ноты нашить – и будешь Вечная Музыка!

– Я уже в третьем классе была Вечная Музыка, что же мне теперь – вечно Вечной Музыкой оставаться?! – я уже рыдаю в голос.

Однако тут весело звенит звонок в дверь, с мороза впархивает любимая подружка Наташка и щебечет с порога:

– Я твердо решила – буду Прекрасная Полячка, в беленьком кунтушике и с задорным перышком на шапочке!

Представив легонькую синеглазую Наташку с задорным перышком, я чувствую себя такой вконец несчастной, что даже и плакать больше не могу, только тихонько и горько поскуливаю, уткнувшись распухшим носом в кучу маскарадных тряпок.

– Ат-ставить рев! – это папа с работы пришел, молодой мой папа, подтянутый весь, пуговицы и погоны золотом блестят, на серой шинели серебряные снежинки посверкивают. – Я лично займусь вопросом костюма. Когда у нас бал?

– В ше-есть…

– Утра? Вечера?

– Пап, ты вообще уже про меня ничего не помнишь? Какие утренники, я в пятом классе?!

– Ал-лично, значит, будь готова к восемнадцати ноль-ноль! Будет сюрприз! Уникальный!

…

Сегодня, вот уже прямо сегодня новогодний бал для школьников, наконец-то! Мы с папой подходим к Дому Офицеров, музыка уже издалека слышна, бодро в ритме марша распевает сводный хор офицеров и членов семей под военный духовой оркестр:

Через годы, через расстоянья,

По любой дороге, в стороне любой

В мраморном холле – зеркала сплошные, до потолка, а в них отражаются Юнги на Кораблях, Прекрасные Полячки, Вечные Музыки и всякие-не-разбери-пойми-кто, вылезающие из зимних одежек, словно бабочки из коконов. Я тоже, я сейчас, я быстро… валенки сбрасываю, рейтузы стягиваю, носки шерстяные, шапку-ушанку, платок, шубку, шарфик, варежки на резиночке в рукава продернутой… долой, долой, сто одежек-и-все-без-застежек… Крепко зажмуриваюсь, пока папа что-то разворачивает, вкусно хрустя бумагой, что-то на меня натягивает, напяливает что-то на меня неуклюже, неумело, ой, как долго…

– Ну все, готово, смотри! – наконец-то я слышу папин голос и широко-широко раскрываю глаза…

В огромном, во всю стену зеркале – я.

На голове – серебряный обруч из фольги от многострадальной шоколадки. На нем, над левым глазом, приклеен здоровенный белый бумажный голубь. Туловище мое коротенькое надежно упаковано в карту мира, склеенную из двух полушарий, – одно впереди меня, другое сзади. По экватору ползет ярко-красный лозунг еще живого в ту пору Ильи Эренбурга: «Миру – мир!» Правая рука торчит из Тихого океана, левая – из Атлантического, а отверстия для ног внизу карты прорезаны так далеко друг от друга, что я могу только по очереди ноги свои тонкие передвигать. Нет-нет, это мне все только кажется, нет меня такой ни в зеркале, ни в целом свете…

– Видишь, никого такого здесь наверняка нет, я же тебе обещал – уникальный будет наряд, здорово, правда?! – шепчет мне сияющий папа. В зеркале, окутанном соленым туманом моих непролитых слез, я вижу папин взгляд, исполненный любви и гордости, и храбро улыбаюсь в ответ. Крепко держась за теплую сильную папину руку и медленно, по очереди переставляя ноги, нелепо торчащие по бокам Антарктиды, я вхожу в зал, где все такие нарядные, красивые, веселые, все танцуют, прыгают, хохочут и бросают друг в друга конфетти.

И музыка смолкает.

…

Первый приз за лучший маскарадный костюм был, конечно, мой. В первый и последний раз в жизни. Мне долго казалось, что все слезы и радости Нового года ушли навсегда вместе с детством, с его маленькими незабываемыми обидами и любовями. Но вот уже и мой пятилетний сын ждет, когда наступит новогодний праздник, бегает вокруг елки, с ног до головы обвешанный мечами, щитами и шлемами, танцует, поет и прыгает, всей душой вдыхая аромат свежей хвои и мандаринов…

Он тоже, как и мой папа в те давние времена, был бы счастлив и горд, если бы увидел меня вот такую прекрасную – всю в разноцветном сиянии синевы мирового океана, зелени гор и долин, золота пустынь, алого блеска букв на экваторе и серебра короны из-под шоколада. Он бы, сыночек мой, закричал восторженно: «Дедушка, смотри скорее, мама – Дед Мороз!» Он бы весело и энергично затопал по коридору крепенькими своими ножками, торопясь со всеми поделиться такой небывалой радостью. Он бы потом целый год хвастался, какая у него мама – уж такая одна в целом свете, такая умница-забавница, уж такой костюм придумала!..

А я бы ради этой минуты вновь и вновь взошла бы на голгофу моего первого раннего новогоднего бала.

Через годы. Через расстоянья. По любой дороге. В стороне любой…

Блистательное шоу «Семьянюки» театра «Лицедеи» наконец-то явилось нью-йоркским зрителям в оправе, достойной этого бриллианта: в великолепном зале Tribeca Arts Performing Center, в Нижнем Манхэттене. А публика ничего вокруг не замечала, кроме шестерых молодых клоунов…

Всемирно известный театр пантомимы и клоунады «Лицедеи» родился в России, в Санкт-Петербурге, и имя великого Славы Полунина неотъемлемо от «Лицедеев». Сегодня это совершенно уникальный театр, хотя заметно, конечно, что молодые артисты родом из одного с Полуниным гнезда. Все они – выпускники Санкт-Петербургского Лицедей-лицея 2000 года. Дружная группа студентов тайно репетировала – и наконец представила изумленным педагогам дипломный спектакль «Семьянюки», завоевавший впоследствии фантастическую популярность и чуть не все мыслимые и немыслимые наград на фестивалях в России и в мире, в том числе наипрестижнейших Авиньонского и Эдинбургского фестивалей. В Авиньоне вся улица вокруг знаменитого театра «Черный дуб» с утра заполнялась желающими попасть на спектакль «Лицедеев», публика сидела на ступеньках, стояла в проходах… С тех пор спектакль ездит по свету, живет и растет, как и сами исполнители. Его окружает успех, аншлаги, интерес критики и международных продюсеров.

Борис Петрушанский, директор театра «Лицедеи», сказал о «Семьянюках»: «Безумие без слов, но очень красноречивое».

Это искусство для всех возрастов и всех народов. Газета The Evening Post восхищенно описывает шоу как «соединение стиля, живости, яркости, индивидуальности, отваги и сострадания с неподдельным артистизмом…» А краткий анонс собственно Tribeca Arts Performing Center утверждает, что «Семьянюки» – это «семейное представление с веселыми, шумными, бессмысленными загибами».

Все правда, кроме бессмысленности. Да, зал хохотал до судорог – сами клоуны и их блестяще исполненные гэги безумно смешны. Но не так все просто. Это Цирк и это Театр… Это безумное шоу о четырех диких и безумных детках, о романтическом, но крепко пьющем папаше, постоянно пытающемся сбежать от семьи, и о прекрасной, но хронически беременной мамаше, – то есть это все-таки Спектакль о Любви. Клоуны могущественнее, чем трагики, когда показывают всепобеждающую силу семейной любви, преодолевающую нищий быт, уродливые наряды и идиотские забавы.

Здесь нет классического противостояния веселого Рыжего и печального Белого клоунов, плута и недотепы, Арлекина и Пьеро, – здесь на сцене (на арене?) шесть одинаково печальных Пьеро с набеленными клоунскими лицами. А Рыжими оказываются… зрители: «Семьянюки» швыряют в публику подушками, гуляют по головам, садятся на колени, обрызгивают водой, приглашают к телефону (а трубку тут же перед носом вешают!), звучно расцеловывают и забрасывают бумажным серпантином. А уж их трюки на сцене – это смех до истерики, до судорог: как не вспомнить папашу, которому детки продели в рукава и ворот лыжную палку, и он пытается в таком виде выпить водочки (и ведь выпивает, причем даже в рюмочку наливает, уж не скажу чем!)…

Но по ходу спектакля клоунада обретает трагические черты. Папаше с неба в пивную кружку льется пиво – и, после пары-тройки кружек, он видит дом и мир вокруг прекрасным: сын-подросток с улыбкой медленно качает на качелях старшую сестру, младенец с улыбкой медленно везет белую игрушечную лошадь, беременная мамаша с улыбкой медленно танцует. Пиво заканчивается – и возвращаются пугающие ритмы и образы… Обнаружив однажды исчезновение папаши, младенец выплевывает «пустышку» и бредет по темному зрительному залу с фонариком, с надеждой вглядываясь в лица пожилых мужчин, – а зал плачет… Мамаша, наконец, разродилась и баюкает очередного новорожденного, а высоко над сценой печально раскачиваются четыре пустых колыбельки, из которых все старшие дети выросли… Невинное чтение деткам на ночь перерастает в бредовый полтергейст и ядерный апокалипсис… Но не бойтесь, все закончится хорошо.

Все «лицедеи» – Ольга Елисеева, Касьян Рывкин, Елена Садкова, Александр Гусаров, Марина Махаева, Юлия Сергеева, – мастера высочайшего класса. Их жесты и движения идеально синхронизированы, световые и сценические эффекты точны, декорации и костюмы умны, цвет и музыка великолепны. Ольга Елисеева – мамаша «семьянюков» – фантастическая, невероятная клоунесса: чуть шевельнет бровью – и зал умирает от хохота или заливается слезами. Это она – первая и главная – вносит в спектакль неожиданную щемящую ноту Любви. Это она всю жизнь пытается удержать папашу от побега (и как же она прельстительна, пусть с огромным животом и в жутком наряде, в сцене любви, бега и танцев в мешках – «пока дети спят»). Это она крепко держит семейные вожжи – и щедро раздает смачные поцелуи мужу, детям и публике. Великая актриса…

Продюсер спектакля – Виктор Рашкович, президент “Lege Artis Entertainment”, еще до иммиграции был известным санкт-петербургским писателем и драматургом; автором сценариев 30 фильмов; лауреатом многих призов; продюсером международных культурных инициатив в Германии, Швейцарии, Лихтенштейне… Благодаря ему состоялись в России гастроли Чикагского симфонического оркестра, театров из Нью-Йорка, Иерусалима и Гамбурга. Уже в США Виктор организовал туры театров Олега Табакова и Михаила Козакова, соло-туры Елены Камбуровой и Тимура Шаова, ансамблей «Виртуозы Израиля» и «Три театра, три скрипки», конкурс детских талантов «Утренние звезды в Америке» и ежегодную Неделю российского кино. Вместе с М.Левицкой, Рашкович представил русско-американскую постановку «Чайка 2288», вошедшую в список 10 лучших спектаклей года в Нью-Йорке.

Спектакль «Семьянюки» – это праздник актеров и зрителей. Что там Авиньон и Эдинбург, даже мы – избалованные и все-на-свете-видевшие жители Нью-Йорка, англоязычные и русскоговорящие, были радостно и всецело покорены «Лицедеями», любовью сквозь смех и слезы, которую они принесли в Столицу мира и продолжают нести по всему миру.

Благословляю интернет, ставший (кроме всего прочего) виртуальным ангелом-хранителем памяти об ушедших. Всемирная сеть, компьютерная паутина предоставляет счастливую возможность увидеть лица (которые мы уже не увидим на Земле), услышать голоса (которые уже не прозвучат даже по телефону), прочесть произведения, не опубликованные при жизни… Таким интернет-мемориалом стал веб-сайт памяти Станислава Непомнящего – поэта, писателя, композитора, журналиста, барда, известного многим в СССР по его музыке и песням к десяткам спектаклей в Москве, многих городах Сибири, Калининграде, Грозном, Арзамасе, а в русскоязычной Америке – по его авторским концертам, собиравшим полные залы, его публикациям в прессе, его передачам русского телевидения в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе… Он брал интервью у близких ему по духу людей: у Марка Розовского, Булата Окуджавы, Юрия Башмета, Альфреда Шнитке, Мстислава Ростроповича, Эрнста Неизвестного, Людмилы Гурченко… Иных уж нет, а те далече. И вот не стало самого Станислава Непомнящего. Однажды поэт Александр Межиров (тогда живой) написал Станиславу (тогда живому, исполненному надежд и сил) посвящение, сохраненное на этом веб-сайте: «Станислав, как я вам завидую! Вы счастливо избегли разрушительного поветрия этих смутных лет, сознавая, что канонический стих, канон, святая святых поэзии, ничем не может быть заменен, что только он дает право на творческую свободу, на одухотворяющую небрежность, которая на самом деле и есть благодать поэзии. Желаю вам высоких благ вдохновения!..»

Мы все по-разному вспоминаем ушедших; у каждого из нас были свои с ними встречи. Свои вместе пережитые времена. Я дружила со Стасиком в детстве и встретила его снова случайно, через целую долгую жизнь, незадолго до его ухода из этой жизни. И хочу рассказать о нашем общем времени из детства, потому что детство Стасика кажется мне необыкновенно важным, во многом определившим его взрослую, такую несправедливо короткую жизнь.

Мы встретились со Стасиком в Крыму, в пионерском лагере «Артек», в дружине «Озерная» (надо же, как глубоко и надежно, оказывается, эти названия хранились в памяти), только я была в пятом, довольно мелком отряде, а Стасик в первом, самом старшем, и я ужасно задавалась перед девчонками таким солидным знакомством. «Свела» нас стенгазета, которую я старательно сочиняла и разрисовывала к ожидаемому приезду в Артек первого советского космонавта Юрия Гагарина (он где-то неподалеку отдыхал с семьей). Стасик принес статью («О чем это?» – «О музыке, конечно, о чем еще?»), да так и остался командовать «рисуй туда», «рисуй сюда» и просто болтать в тенечке. Ах, жалко, затерялись со всеми этими переездами и эмиграциями артековские фотографии, а был ведь снимок первого отряда, где Стасик стоял в строю последним – самый маленький, худенький и самый серьезный. К нам подошел Кабалевский – не композитор, а его двоюродный брат, замечательный педагог, руководитель знаменитого детского хора имени Свешникова, где пел Стасик; – прочел уже «напечатанную» мною статью Стасика и одобрил его: «Пишешь почти как поешь». Я хихикнула: «А ты, оказывается, еще и поешь?» Кабалевский строго посмотрел на меня: «Ты, девочка, знай край, да не падай. Он – поет. А все остальное – может делать, может не делать. Вечером сама услышишь». Я внимательно посмотрела на Стасика – и не увидела ничего такого особенного. Мы торопливо прикрепили газету к стене и помчались умываться и наряжаться в наши «озерные» голубые парадные шорты и рубашки к приезду космонавта.

Почему-то все мы ожидали, что Гагарин в скафандре приедет, ну хотя бы в шлеме, а он одет был обыкновенно – в светлых брюках и пестрой рубашечке навыпуск. Его жена и две дочки (помладше нас, но очень воспитанные, не в пример нам, сдержанные такие, с прямой спинкой, негромкие) сидели в сторонке, тоже в простых цветастых летних платьях. Но говорил Гагарин с нами всерьез, сосредоточенно задумываясь над каждым нашим вопросом. Стасик поднял руку и звонко спросил: «Вам страшно было в полете?» Вожатые зашикали, руками замахали, а Гагарин прямо так и ответил: «Очень страшно. Я ведь летчик-испытатель, для нас самое главное – опыта набраться, понять, как себя вести в разных ситуациях, чтобы хоть на что-то опереться, кроме теории. Автоматика нужна, рефлексы выработать. А до меня в ракете никто не летал, и я сам первый раз в космосе. Никаких рефлексов для безвоздушного пространства, никакой памяти о прежнем опыте, ну ничего. Теперь-то у других, у следующих космонавтов работа легче пойдет!» И подарил Стасику свою большую фотографию с автографом, всем на зависть.

А вечером был Большой Костер, для всего «Артека». Скамьи величественным амфитеатром уходили от площадки костра вверх в гору с трех сторон, а с четвертой стороны рокотало невидимое море. Тысячи артековцев заняли места на скамьях, наша «Озерная» дружина в голубых шортиках и рубашечках покрыла склон горы словно цветы гречихи. Тьма, как всегда в Крыму, упала внезапно и накрыла гору и море, и скоро только костер и сцена были видны, и только искры слышны. Кабалевский поднял дирижерскую палочку, и запел хор мальчиков, и тысячи артековцев подхватили:

Солнечный круг, небо вокруг…

А к припеву все смолкли, повинуясь воле дирижера, и Стасик один, в холодном белом круге прожектора и в багряном свете огромного костра, вывел чистейшим дискантом:

Пусть всегда будет небо,

Пусть всегда будет солнце…

Какой у него был тогда голос! Высокий, хрустальной чистоты, но не ледяного серебряного звона, а теплый, мягкого тембра… а силы какой!.. В хор Свешникова набирали лучших юных певцов со всей страны, а Стасик был там солистом, лучшим из лучших, ярчайшим бриллиантом, первым исполнителем многих песен, в том числе и этой. Да и в Артеке он был первым, а ведь было, было с кем сравнить! Он часто пел в дуэте с симпатичным крепеньким мальчиком постарше, с гордостью носившим прозвище «Курский соловей», чей глубокий альт уже начинал обнаруживать силу будущего драматического баритона, – с Володей Винокуром. Стасик даже и один «перепевал» весь детский (девчоночий) вокально-инструментальный ансамбль «Мзиури», где среди нескольких замечательно музыкальных девочек отличалась одна, певшая нежно, но грозно при этом барабанившая по всем ударным инструментам, сохраняя на смуглом личике скорбное выражение печального Пьеро, – маленькая Тамрико Гвердцители…

Нам, «не-певчим» смертным, невозможно вообразить ужас немоты, настигающей юного певца, если после мутации у него не сохранился певческий голос, – а у 99 из 100 мальчиков не сохраняется. Жить, как говорится, будешь, а вот петь… иногда, только чуть-чуть, совсем не так, как легко и естественно насвистывает скворец… Летать во сне еще будешь – иногда, только чуть-чуть, ведь прежние детские крылья больше не держат в прозрачном воздухе, лишь отчаянно бьют по нему, а взрослые уже не раскинуть никогда, никогда… И ведь исчезает не просто какой-то там голос для говорения, не бесформенный природный алмаз-заготовка, а ограненный и отшлифованный бриллиант, с помощью которого можно выразить любое чувство, взять любую ноту. С каких высот приходится – нет, уже не лететь, а падать…

В послеартековскую зиму Стасик написал свою первую симфонию. Потом – музыку к спектаклям, потом песни. Он еще и великолепно играл на рояле, на гитаре… Ну, об этом уже все и без меня знают, и на тех берегах, и на этих. И о его диссидентских годах, и о том, как в КГБ ему переломали пальцы, закрыв навсегда перед ним карьеру музыканта, и о многом другом из его взрослой нелегкой жизни.

…Сначал кто-то произнес его имя. Потом он и сам подошел, заговорил негромким мягким теплым баритоном (знакомым и совсем не изменившимся в его голосе было только чуть картавое «р», смешанное с «л»). Красивый такой стал мужик, яркий, даже высокий. И вдруг я увидела, как проступают, проявляются во вполне мужском лице черты прежнего худенького подростка! Потом уже, после непременных в иммигрантской Америке объятий и слез, Стасик спросил: «Неужели ты меня так запросто узнала чуть не тридцать лет спустя?» А я ответила цитатой из пьесы обожаемого нами в детстве Евгения Шварца «Обыкновенное чудо»: «Я узнавал вас на любом маскараде, так что мне маска, которую надело на вас время?» А Стасик тут же (этак кстати о Шварце) рассказал, как его – в ту пору музыкального руководителя театра, – однажды упросили сыграть роль интеллигентного Палача в пьесе Шварца «Тень». Апофеозом роли был выход Палача после закулисной казни Ученого: Палач видит, что у Тени тоже отвалилась голова, и возмущенно кричит: «Интриганы! На минуту нельзя выйти – тут же работу перехватят!» Представляю, как классно тут звучало его картавое «р»…

Мы выбежали в фойе, торопливо, взахлеб рассказывая (как успеть за целую жизнь доложиться?), перебивая друг друга вопросами:

– Ты тут с кем?

– С мужем и сыном.

– Что, только один муж?

– Считай, что два: первый и последний. А у тебя сколько жен?

– Почти как у Синей Бороды! И все очень хорошие!

– Еще не вечер, догонишь и Синюю Бороду. А что ты вообще в жизни здесь делаешь?

– Эх, ты поздно приехала, я тут в Нью-Йорке на таком взлете был, просто Очень Известная Персона! А теперь вот в Калифорнии…

– Я тебя и не на таких вершинах видела, поду-умаешь, Нью-Йорк… А что в Калифорнии?

– А что может быть в Калифорнии, когда работы ни хрена нет, зачем тогда все?

– Ну, музыку писать…

– Музыку надо, чтобы слушали.

– И книги надо, чтобы читали, а ведь кто-то пишет «в стол» зачем-то?

– Вот именно, зачем?..

Мы так много смеялись в этот вечер, что ясно было – потом придется плакать. Да разве могла я представить, что так горько. И так скоро. Стасик и до пятидесяти не дожил, ушел от нас всех вдруг и навсегда, в Калифорнии, вдали от Москвы, от Нью-Йорка, от меня, от нашего детства. А вот бесконечно им любимый Осип Мандельштам, наверное, давным-давно предвидел, что было, что будет и чем сердце успокоится (или так и не успокоится, так и будеть рваться в воспоминаниях, запоздало пытаясь защитить уже не очень молодого и не очень певчего друга моего детства, укрыть от людей и судьбы):

Куда как страшно нам с тобой,

Товарищ большеротый мой.

О, как крошится твой табак,

Щелкунчик, дружок, дурак.

А мог бы жизнь просвистать скворцом,

Заесть ореховым пирогом,

Да видно, нельзя никак…